Философия позитивизма

начало уступать место взгляду на истину как на согласованность предложения с системой др. предложений, что не может быть основой знания

Основную задачу неопозитивизм видит в анализе логической структуре языка. Терминов и предложений, которые употребляются в научном языке. Другие разновидности неопозитивизма анализируют обыденный язык. Познавательным источником неопозитивизма является абсолютизация или преувеличение познавательных функций формальной логики. Т.е. они используют формальную логику для анализа предложений.

В центре интересов представителей логического пози­тивизма оказывается проблема значения, эмпирической осмысленности научных утверждении. Логические позитиви­сты приходят к выводу о том, что предметом философии не может быть даже теория познания, которая имеет все еще слишком мировоззренческий, слишком содержательный ха­рактер. Философия вообще, по их мнению, не имеет пред­мета, потому что она не содержательная наука о какой-то реальности, а род деятельности, сводящейся к анализу ес­тественных и искусственных языков,— деятельности, пре­следующей две цели: 1) элиминировать из науки все не имеющие смысла рассуждения и псевдопроблемы, возни­кающие в результате неправильного употребления языка, нарушения его логических правил, обусловленного прежде всего теми или иными идеологическими: запросами; 2) обес­печить построение идеальных логических моделей осмыс­ленного рассуждения. Вопросы, озадачивавшие «метафизи­ков» (по существу, все философско-мировоззренческие проблемы), относятся неопозитивистами к числу псевдо­проблем и объявляются лишенными научного смысла, а поэтому всякая попытка их решения также квалифициру­ется как лишенная смысла. Идеальным средством анали­тической философской деятельности они считают разрабо­танный в XX в. аппарат математической логики.

Логический позитивизм спекулирует на реальных проб­лемах, поставленных развитием современной науки: осмыс­ленность научных утверждении (проблема, остро встав­шая, например, в связи с появлением теории относитель­ности), возможность опытной проверки абстрактных теоре­тических положений, соотношение содержательных и формальных компонентов научной теории (эта проблема приобретает особое значение для современного научного знания в связи с возрастающей его математизацией и формализацией). В разработанной представителями логи­ческого позитивизма методологии научного исследования дано описание типов научной теории, выделены и зафик­сированы некоторые виды научных определений и объяс­нений, что представляет определенную ценность для логи­ко-методологических исследований.

Будучи не только философами, но и специалистами-логиками, некоторые из представителей логического пози­тивизма внесли определенный вклад в разработку логиче­ского аппарата (логическая семантика-учение о значении, об отношениями между знаками, т.е. между словами и предложениями и тем, что они означают; вероятностная ло­гика), который, хотя и рассматривается ими в качестве средства философского анализа, в целом выходит за рамки философии и может быть включен в область специально-научного исследования.

Вместе с тем основная философская программа логиче­ского позитивизма, выраженная в принципе верификации, в тезисе о сводимости содержания истинных теоретических утверждений к констатации эмпирических, опытных «данных» и в утверждении о пустоте, бессодержательности («аналитичности») положений логики и математики, нахо­дится в очевидном противоречии с практикой современного научного познания, что и обнаружилось в ходе эволюции самого логического позитивизма.

Можно, говорить о том, что в концепции логического по­зитивизма 20—30-х годов задача полного разделения «ме­тафизических» (т. е. мировоззренчески-философских) по­ложений и утверждений науки была поставлена в наибо­лее четкой форме, чем когда-либо в истории позитивизма. Именно в этой концепции впервые доводится до конца ло­гика всех рассуждений, вытекающих из принятого в пози­тивизме определения научности как описания эмпириче­ской «данности».

Будучи в этом смысле наиболее зрелым продуктом по­зитивизма, логический позитивизм «выдает тайну» всякого позитивизма. Поэтому крах логического позитивизма оз­начает крах позитивизма вообще, крах всех и всяких по­пыток отделить философию от науки. Между тем с точки зрения самих канонов логического позитивизма неясен статус тех принципиальных предпосылок, из которых дол­жна исходить деятельность по анализу, осуществляемая в рамках этой философской доктрины. Если в разряд осмыс­ленных относятся только либо аналитические (тавтологи­ческие), либо синтетические (фактуальные) утверждения, то как быть с самим тезисом о верификации, который явно не принадлежит ни к тем ни к другим? Признать его бессмысленно-«метафизическим»? Но ведь именно этот тезис был положен в основу деятельности по элиминации всех «метафизических» высказываний, и если он «метафизи­чен», то нет никаких оснований претендовать на сокруше­ние «метафизики».

Принципиально так же обстоит дело и с другими тео­ретическими исходными установками неопозитивизма: те­зис о сводимости содержания истинных теоретических утверждений к констатации эмпирических, опытных «дан­ных», утверждение о пустоте, бессодержательности («аналитичности») положении логики и математики, признание возможности резкого деления на аналитические и синтети­ческие всех осмысленных высказывании и др. К тому же выяснилось, что всякая попытка последовательного осуще­ствления неопозитивистских установок в ходе аналитиче­ской деятельности неизбежно приводит к тому, что в раз­ряд «метафизических» (т. е. подлежащих удалению) ут­верждений наряду с явно бессмысленными попадают и та­кие, при отсутствии которых рассыпаются теоретические построения в большинстве специальных областей знания.

Логико-позитивистская доктрина анализа научного зна­ния чем дальше, тем больше обнаруживала свое несоответ­ствие реальной научной практике, философским осмысле­нием которой она себя представляла. В итоге среди анали­тических философов общепризнанным стало мнение о том, что эта концепция, претендовавшая на точность, строгость и доказательность утверждений, на превращение филосо­фии в вид специализированной деятельности, сама являет­ся лишь вариантом «метафизики», причем вариантом явно несостоятельным ². Из констатации этого факта исходят те направления, которые пришли на смену логическому пози­тивизму, оставаясь в то же время в рамках аналитической философии. Об этих направлениях целесообразно расска­зать более подробно, ибо именно на этом пути можно вы­явить судьбу позитивистских и неопозитивистских идей в современной буржуазной философии.

Бертран Рассел

По его мнению, все точное знание должно быть выражено языком, грамматикой которого являлось бы математическая логика. Т.о. математическая логика берется за основу как язык, который может выражать все точные знания. Перенесение принципов математической логики на анализ научного языка является основой этого учения.

В дальнейшем происходит отход от логического позитивизма большинства философов. Происходит трансформация в семантическую философию, а потом в лингвистический анализ.

Семантический идеализм (семантическая философия).

Здесь сохранены исходные принципы логического позитивизма, но при этом дополняют их требованием объяснения и уточнения употребляемых слов. Представителями являются Карнат (Австрия) и Тарский (Польша). Наряду с теоретической семантикой существует общая семантика которая в 30-е годы была основана Каживским (Польша). Отличие между двумя видами философии состоит в том, что чистая семантика исследует смысловую функцию языка, с точки зрения отношения между знаниями с символами, а общая семантика исследует кто употребляет эти символы или знания.

Философия лингвистического анализа

Самое влиятельное из этих направлений — это так на­зываемая философия лингвистического анализа (третья разновидность неопозитивизма), домини­рующая в послевоенные годы в философской жизни Анг­лии (представители этого направления имеются и в США). Значительное влияние на формирование идей лингвистиче­ского анализа оказал английский философ Дж. Мур (4.11.1873-24.10.1958), который исследовал сознание, ощущение и чувственные качества, опираясь при этом на скептицизм и эмпиризм Юма. Од­нако развернутая формулировка принципиальных устано­вок этого направления, так же как создание техники ана­лиза, принадлежит Л. Витгенштейну, которого по праву можно считать основателем этой философии (во второй период его философской деятельности — в 30—40-е годы). Наиболее крупные се представители — Дж. Уиздом, Дж. Райл, Дж. Остин.

Представители этой философии избрали для себя более скромную задачу - описание того, что есть, т.е. описание способов употребления слов свойственных обыденному языку. По мнению ее сторонников, она призвана показать мнимый характер философских проблем, считая их псевдопроблемами, возникающими в силу дезориентирующего влияния языка на мышление. Анализ языка считается единственно возможным делом философии. Объектом внимания лингвистической философии стали не искусственные языки-модели. А разговорный естественный язык, поскольку ее представители считали, что нельзя исчерпывающе выразить богатство последнего в схемах некоего идеального языка. Язык-средство конструирования, а не отражения мира.

Лингвистический анализ сознательно противопоставля­ет себя логическому позитивизму. Это выразилось в прин­ципиальном отказе лингвистических аналитиков от вери­фикационной теории значения (что позволило избежать некоторых явно абсурдных выводов субъективистского эм­пиризма), в неприятии тезиса о том, что научное рассуж­дение является идеальной моделью всякого осмысленного рассуждения, в непризнании позитивистского отождеств­ления осмысленных и информативных высказываний (ко­торое означало в рамках доктрины логического эмпиризма квалификацию моральных, эстетических и прочих оценоч­ных высказываний, а также высказываний — команд, просьб, советов и т. д., в качестве логически бессмыслен­ных), в отказе от логико-позитивистского редукционизма, т. е. от тезиса о возможности сведения значения высказы­ваний одного типа к значению высказываний другого типа (например, теоретических — к эмпирическим, высказыва­ний о материальных вещах — к высказываниям об ощуще­ниях).

В противовес логическому позитивизму лингвистиче­ские аналитики подчеркивают, что актуально использую­щийся язык содержит множество различных подразделе­ний, областей (отдельные «языки-игры», по Л. Витген-штейну, «логические типы» и «категории» языка, по Дж. Райлу, языковые «слои», по Ф. Вайсману, и т. д.). Логика функционирования формально одних и тех же слов в каж­дом из этих языковых подразделений, контекстов принци­пиально различна. Поэтому слова и выражения, которые внешне кажутся одинаковыми, по существу имеют несов­падающие значения и применяются на разных основани­ях в зависимости от контекста их употребления. При этом в контекст включается и цель говорящего, и отношение высказывания к реальной ситуации его произнесения, т. е. «язык-игра» полагается не замкнутым отношением одних слов к другим, а включенным в реальную человеческую жизнедеятельность; язык рассматривается как социальный институт и «форма жизни». Значение—это не некая осо­бая реальная сущность, считают лингвистические анали­тики, и не абстрактный объект, заданный в языке формализованной семантики, а тот или иной способ употребления слова в определенном контексте (use).

Принципиальным для лингвистического анализа явля­ется не просто указание на существование в обыденном языке различных, не сводимых друг к другу слоев, контек­стов и т. д., а признание того, что количество этих контекстов, в сущности, необозримо (так что бессмысленно было бы ставить задачу выявить их все, скажем, составить пол­ный список языковых «категорий»). Кроме того, и это са­мое главное, хотя между разными слоями языка, «языка­ми-играми» имеется определенного рода связь и переход, однако данная связь в большинстве случаев исключает возможность выявления каких бы то ни было черт, общих для разных употреблений одного и того же слова. А это значит, что по крайней мере для большинства слов акту­ально используемого, обыденного языка невозможно дать какие бы то ни было общие дефиниции.

Лингвистические аналитики считают, что философские проблемы возникают как раз в результате непонимания логики естественного языка. Поэтому и решены они могут быть лишь путем анализа именно этого языка, путем тща­тельного выявления и кропотливого описания многообраз­ных контекстов словоупотреблений. Думать, что эти про­блемы можно решать путем выявления каких-то общих характеристик тех слов, которые волнуют философов (как это полагала сделать традиционная «метафизика» в своих попытках построить систематическую теорию философских категорий), или же путем построения искусственных язы­ковых систем, в которых словам придается условное значе­ние, весьма удаленное от реального, диктуемого их упот­реблением (как пытались сделать логические позитивисты, строившие искусственные языковые модели),—значит, по мнению лингвистических аналитиков, идти по явно беспер­спективному пути. Нужно, однако, осознать, подчеркивают представители данного философского направления, что этот аппарат при всей его важности непригоден для целей разрешения философских проблем, ибо последние сущест­вуют именно как результат непонимания многообразия и несводимости друг к другу различных языковых контек­стов. В искусственных же языковых системах терминам не может не придаваться жесткий и однозначный смысл в со­ответствии с самой идеей таких систем. К тому же смысл, придаваемый в формальной логике логическим константам («все», «некоторые», «и», «или», «если...то», «не», «суще­ствует»), весьма далек от многообразия их смыслов в ре­альном языке. Поэтому выполнение различных задач фи­лософского анализа лучше всего достигается средствами неформального анализа неформализованного обыденного языка.

Следует заметить, что между обоими направлениями аналитической философии (лингвистический и логический позитивизм) существует определенного рода связь. Она выражается, во-первых, в том, что сама логика противостояния вынуждает лингвистических аналитиков обсуждать те философские проблемы и их решения, которые были существенны для логического позитивизма. Во-вторых, и это главное, лингвистический анализ унасле­довал от логического позитивизма некоторые принципи­альные установки в понимании самого характера философ­ской деятельности.

Свою задачу аналитические философы видят в том, чтобы вскрыть источник «метафизических» псевдопроблем и выявить реальный, подлинный смысл слов, неправильно употребляемых философами-метафизиками». Так, например, если путем анализа слова «знать» выявля­ется, что оно имеет целый ряд контекстуальных значений, между которыми вряд ли можно найти что-либо общее, то, утверждают лингвистические аналитики, не существует какой-либо общей дефиниции знания и, следовательно, задача построения общей философской теории познания лишена смысла.

Представители линг­вистического анализа сводят свои задачи к чисто нега­тивным, или, как они сами предпочитают говорить, «тера­певтическим», — к элиминации философских проблем, т. е. к избавлению философии от нее самой.

Аналитическая философия превращается, таким обра­зом, в своеобразную «философию философии», занятую лишь теми проблемами, которые предложены философами, и не имею­щую ни потребности, ни нужды в том, чтобы заниматься вопросами, которые волнуют представителей специальных наук, или же пытаться решать социально-этические про­блемы, поставленные современным социальным развитием.

Философ, не формулирующий никаких философско-«метафизических» тезисов, не пытающийся решать миро­воззренческие проблемы, не конструирующий онтологиче­ские или гносеологические системы, зато занятый высокопрофессиональной и специализированной деятельностью по выявлению с помощью особой техники точного смысла слов и выражений, обнаружению и устранению бессмыс­лицы,— таков идеал лингвистических аналитиков. Фило­софия становится одной из многих специальных дисциплин. В прошлом были великие философы, а теперь впервые в ис­тории появились философы «искусные», подчеркивал Л. Витгенштейн ³.

Конечно, строго говоря, по Витгенштейну, филосо­фия—это не наука, а философ не является ученым. В са­мом деле, ведь философ (имеется в виду философ-анали­тик) не похож он на логика, он занят анализом смысла слов и выражений обычного, актуально используемого языка, описанием того, что реально дано в языке. Философия, таким образом, есть описательная дис­циплина, но не в смысле описательной эмпирической нау­ки, которая формулирует те или иные генерализации на основе статистического подсчета разных случаев. Он учил, что познание есть отображение (не зависящих друг от друга) фактов. Суждения являются “философиями истинности” единичных высказываний о фактах, т.е. выводимых из них логическим путем.

Язык интересует философа не в его чисто лингвистиче­ских качествах, а как носитель значений. При этом одно и то же значение может быть выражено разными языковыми средствами и даже в разных национальных языках. Значе­ния философом могут быть выявлены путем своеобразного «идеального эксперимента», т. е. мысленного представле­ния возможных ситуаций, в которых употребляется то или иное слово, простого «всматривания» в работу языка и фиксирования того, что «непосредственно очевидно».

«Было бы правильно сказать, — пишет Л. Витгенштейн,— что наш анализ не может быть научным... В на­ших рассуждениях не должно быть ничего гипотетического. Мы должны избавиться от всяких объяснений, и одно лишь описание должно занять их место. И это описание получает свою способность прояснять, т. е. свою цель в связи с отно­шением к философским проблемам. Они, конечно, не явля­ются эмпирическими; они разрешаются скорее всматриванием в работу нашего языка, и притом таким образом, что­бы заставить нас осознать эту работу, несмотря на побуждение к ее неверному пониманию. Проблемы разре­шаются не путем представления новой информации, но путем нового распределения того, что мы всегда знали» ⁴.

Дж. Райл также обращает внимание на отличие работы философа-аналитика от работы логика. Излагая его точку зрения, Т. И. Хилл пишет: «...работа философа не совпада­ет с работой логика — хотя некоторые философы в то же время являются и логиками, — так как в отличие от выво­дов логика философские аргументы никогда не могут стать доказательствами и не предназначены быть ими. В отличие от доказательств они не имеют посылок. В той мере, в ка­кой работа философа является позитивной, она схожа с усилиями хирурга описать студентам свои действия и за­тем проконтролировать свои описания путем медленных повторений своих действий» ⁵.

На основании данной здесь самой общей харак­теристики лингвистической философии нетрудно выявить те внутренние противоречия, которые с самого начала разъедают ее и ведут к определенным сдвигам, не только выводящим за рамки этого вида философского анализа, но при известных условиях и за пределы аналитической философии вообще.

В самом деле, лингвистический анализ пытался утвер­дить себя в качестве некоей специальной дисциплины, хотя и не являющейся наукой в строгом смысле слова, но способной к получению точных и бесспорных результатов, окончательно сбросившей с себя груз «метафизическ,6их» предпосылок. Но это дик­товало необходимость отказаться от формулировки какой бы то ни было философской программы и обусловило пре­тензию на отсутствие в этом течении не только каких-либо теоретических установок, принципов, но даже и оп­ределенного метода анализа. Выбор того или иного метода означает его предпочтение другим, что неизбежно влечет некоторые «метафизические» следствия. Лингвистические же аналитики претендуют на построение «беспрог­раммного анализа».

Именно поэтому Л. Витгенштсйну не оставалось ниче­го другого, как заявить, что «не существует единственно­го философского метода, хотя действительно существуют различные конкретные методы, подобно различным тера­пиям» ⁶.

Логика принятия идеи о возможности «беспрограм­много анализа» заставляет Дж. Райла идти еще дальше и утверждать, что даже методы самой этой школы в фило­софии нельзя считать единственно возможными. Это же обстоятельство обусловливает и прин­ципиальный отказ Л. Витгенштейна от какого бы то ни было общего определения языка (и даже формулировки в общем виде понимания значения как употребления) и предпочтение им конкретного анализа смысла тех или иных слов внутри отдельных «языковых игр».

Вместе с тем, как бы ни хотели лингвистические ана­литики избежать «метафизических» следствий путем при­нятия какой бы то ни было программы, сама необходи­мость утвердить свое направление в качестве философии, отличной от всех других, по самой логике дела не могла не вести к принятию определенных предпосылок, то ли формулируемых явно, то ли демонстрируемых в самой технике и практике анализа (таков вообще парадокс вся­кой претендующей на «беспредпосылочность» филосо­фии).

Изучение практики лингвистических аналитиков пока­зывает, что те предпосылки, из которых они реально исхо­дят в своей деятельности, во-первых, носят явно философ­ский (на языке аналитиков «метафизический») характер и, во-вторых, весьма неубедительны. Основной такой предпосылкой является прежде всего сама установка на то, что смысл слов ищется в их обычном употреблении, а корень философских проблем («метафизических псевдо­проблем» на языке аналитиков) усматривается в наруше­нии правил обыденного языка. Однако само понятие «обы­денный язык» весьма неясно.

Нужно сказать, что сторонники этого направления рисуют картину собственной практики, существенно от­личную от простого «всматривания» в факты языка и пос­ледующего их описания. Мало просто собирать различные случаи словоупотребления. «Сущность» становится «обоз­римой» не посредством «анализа» или пассивного наблю­дения над тем, что «уже лежит перед глазами», пишет Дж. Райл, а с помощью «нового упорядочения или даже нескольких таких упорядочений, которые я должен про­извести... Поэтому-то и нет метода в философии, так как нет метода для изобретения случаев и для упорядочения их... Так же, как нет метода для того, чтобы «быть пора­женным» скорее одним фактом, чем другим...» ⁷.

Но отсюда вытекает возможность (и неизбежность) разного понимания фактов языка, разного осмысления того, что же считать подлинным, а не мнимым употребле­нием (значением) того или иного слова.

Сама лингвистическая философия, таким образом, ока­зывается своеобразным видом «метафизики», выступаю­щей в облачении техники языкового анализа, хотя и не ре­шающейся признать свою подлинную сущность.

Однако если согласиться с тезисом, что невозможно из­бежать «метафизических» утверждений при лингвистиче­ском анализе, и одновременно принять тезис аналитиков об отсутствии какого бы то ни было предпочтительного метода философствования, то тогда открывается возмож­ность построения самых откровенных «метафизических» концепций, не вступая в формальное противоречие с линг­вистическим анализом. Парадоксальность последнего со­стоит в том, что он заводит свою борьбу с «метафизикой» настолько далеко, что даже само декларирование принци­пиальной «антиметафизичности» считается «метафизи­кой». Тем самым в лице лингвистического анализа анали­тическая философия доходит до той грани, когда она, по существу, отрицает себя и выводит за собственные пре­делы.

Отмеченная возможность реализуется рядом филосо­фов. Так, П. Строусон в книге «Индивиды» строит своеобразную «дескриптивную метафизику», пытаясь на основе анализа ряда выражений обычного языка делать заклю­чения о реальной структуре бытия. В книге Ст. Хэмпшира «Мысль и действие» аналитический метод философство­вания не является единственным и даже главным. Фи­лософская концепция, развиваемая Ст. Хэмпширом, в ряде пунктов близка к идеям феноменолога М. Мерло-Понти. Ст. Хэмпшир критикует аналитическую философию за ее претензию на окончательное решение философских трудностей при помощи анализа языка и подчеркивает, что сам обыденный язык следует понимать в процессе бес­конечного изменения и развития и в его обусловленности социальными институтами. «Философское исследование никогда не сможет быть завершено» ⁸,— считает он. Вме­сте с тем по формальным признакам и П. Строусон, и Ст. Хэмпшир должны быть отнесены к представителям лингвистической философии, поскольку последняя не от­вергает никаких философских методов, а оба названных философа не отказываются полностью и от анализа обы­денного языка.

Еще одни парадокс лингвистической философии состо­ит в том, что решение задачи, которую ставят перед собой аналитики (искоренение философских проблем), должно было бы привести к уничтожению всякой философской деятельности, в том числе и аналитической.

Правда, такой вывод следует лишь в том случае, когда задачи лингвистического анализа ограничены философ­ской терапией. Если придать деятельности аналитиков также и некоторый позитивный смысл, она может выгля­деть более перспективной. В рамках анализа значений обыденного языка единственная возможность позитивной работы может заключаться в том, чтобы исследовать значе­ние не только тех слов и выражений, которые вызывают философские затруднения, но вообще разнообразных язы­ковых форм безотносительно к их связи с философией. По такому пути фактически пошел Дж. Остин. Лингвистиче­ский анализ в этом случае выходит за рамки философии и превращается в какую-то специальную дисциплину (не становясь, впрочем, и лингвистикой). Сам Дж. Остин вся­чески подчеркивал близость методов своей деятельности к методам естественных наук и считал, что он создает ка­кую-то «новую науку о языке», которая займет место того, что ныне называется философией, выйдя далеко за ее пре­делы. Если бы обычная грамматика и синтаксис были бо­лее общими и одновременно более эмпирическими, считал Дж. Остин, они включали бы в себя многое из того, чем сегодня занимается философия,— последняя в этом случае стала бы научной ⁹.

Но есть и другой путь превращения исследования обы­денного языка в научное занятие. Признав, что обыден­ный язык является «формой жизни» и так или иначе свя­зан с социальными институтами, можно исследовать зави­симость языка от системы культуры в целом и его измене­ния в процессе социально-культурного развития человече­ства. Такой путь предлагает С. Тулмин. По-видимому, это имеет смысл, так же как и изучение усвоения языка ре­бенком в процессе индивидуального развития психики (ра­бота, подобная той, которую осуществляет швейцарский психолог, философ и логик Ж. Пиаже). Если бы это было сделано, считает Тулмин, то лингвистический анализ при­вел бы к возникновению новой науки, которая исследовала бы взаимоотношение концептуальных онтогении и философии ¹⁰.

Программа С. Тулмина предполагает, однако, превра­щение обыденного языка из средства решения философ­ских проблем в объект научного изучения, что означает формулирование теорий и гипотез по всем правилам, при­нятым в современной науке. Иными словами, реализация этой программы выражала бы не новый этап в развитии лингвистической философии, а, в сущности, выход за пре­делы аналитической философии вообще.

Краткий очерк современного состояния лингвистиче­ской философии уместно закончить следующим весьма симптоматичным высказыванием Ф. Вайсмана, участника аналитического движения на разных его этапах: «...невоз­можно... доказать, что данное выражение является естест­венным, метафора — соответствующей, вопрос — имею­щим смысл (или таким, на который нельзя ответить), со­четание слов — осмысленным (или лишенным смысла)... Утверждение о том, что метафизика — нонсенс, само явля­ется нонсенсом» ¹¹. Любопытно, что это утверждает быв­ший ассистент одного из основателей логического позити­визма — М. Шлика, активный член «Венского кружка» — объединения, послужившего идейным и организационным ядром этого философского направления.

Заключение.

Логический позитивизм пытался обеспечить полное и четкое разделение научных и «метафизических» утвержде­ний. Неудача этой затеи могла вести к выводу о необходи­мости более последовательного проведения линии «анти­метафизического» философского анализа, не исходящего из каких-либо философских предпосылок («беспрограмм­ного») и в то же время обращенного преимущественно на факты обыденного языка. Ведь именно естественный, обычный язык казался тем средством, которое способно излечить от «метафизических» псевдопроблем скорее и надежнее, чем основательно обремененная «метафизикой» наука. По этому пути и пошла философия лингвистиче­ского анализа.

Но признание провала логико-позитивистской програм­мы могло сопровождаться и иным выводом. Не бессмыс­ленна ли сама идея принципиального противопоставления философских и специально научных проблем? Может быть, не следует пытаться избавить науку вообще от всякой философской «метафизики», а лишь попробовать освобо­диться от дурной «метафизики» (в частности, позитивистской) в пользу такой, которая соответствует практике и логике функционирования современного научного зна­ния?

Положительный ответ на этот вопрос в той или иной степени (в зависимости от того, насколько радикальные выводы делаются из него) выводит за рамки позитивизма в строгом смысле слова. Он ориентирует на исследование философско-методологической проблематики науки (в от­личие от ориентации философии лингвистического анали­за).

Отход от доктрины логического позитивизма в понима­нии отношения философии и науки и в методологическом исследовании научного знания практически осуществлял­ся у ее сторонников с разной степенью последовательно­сти. У таких философов, как, например, Г. Фейгл, призна­ние осмысленности психофизической проблемы (считав­шейся ортодоксальным логическим позитивизмом псевдо­проблемой) и принятие гносеологической концепции «се­мантического реализма» сочетается с сохранением многих тезисов логического эмпиризма. Для представителей так называемого «логического прагматизма» (У. Куйн, А. Пап и др.) характерен отказ от большинства тезисов логиче­ского позитивизма, но вместе с тем сохранение ориента­ции на анализ, понимаемый как построение искусствен­ных языковых систем с помощью аппарата математичес­кой логики в качестве орудия философской деятельности. К. Поппер, сыгравший в свое время значительную роль в становлении ряда идей логического позитивизма, не только отошел от позитивизма (выражением чего служит, в част­ности, принятие им своеобразной платонистической «ре­алистической» концепции), но в известной мере вышел за рамки аналитической философии (т. е. философии, ориен­тированной на анализ языка), подчеркивая, что философ­ские проблемы не сводятся к анализу языка. Наконец, идеи, развиваемые в последние годы Т. Куном (к которым тяготеют П. Фейерабенд и некоторые другие философы), носят антипозитивистский характер, ибо из тезиса о «ре­волюциях в науке» и существовании разных типов науч­ного знания делается вывод об отсутствии какой-либо внеисторической демаркации научных и «метафизических» проблем. Сама «парадигма», определяющая характер того или иного исторического типа научного знания, рассматри­вается не просто как структура искусственного или естественного языка, а как нечто связанное с функционирова­нием культурных институтов данного общества. При всех слабостях и недостатках взгляды Т. Куна и примыкаю­щих к нему методологов имеют явную антипозитивистскую ориентацию.

Таковы некоторые итоги и тенденции эволюции пози­тивистской философии. Эта философия не только не обла­дает сегодня крупными и влиятельными концепциями, но в значительной мере утратила уверенность в себе, охотно допуская возможность (и даже неизбежность) других, даже откровенно «метафизических», направлений. Пред­ставление о возможности устранить из науки специфиче­ски-философскую мировоззренческую проблематику и пре­вратить философию в разновидность специальной техниче­ской дисциплины оказалось мифом.

Сноски.

¹ Здесь и далее в тексте термин «метафизика» используется чаще всего в том смысле, в каком он употребляется самими фи­лософами-позитивистами и в каком он употреблялся в истории философии до его переосмысления (как общий антидиалектиче­ский метод) в философии Гегеля и марксизма, а именно: «мета­физика» есть философское учение о началах всего сущего, о всеобщих принципах бытия, знание о которых не может быть дано в непосредственном чувственном опыте. Домарксистская фи­лософия была не в состоянии адекватно осмыслить сложные отно­шения опыта и рационального мышления. Это приводило к тому, что «метафизика» исторически выступала как философская спеку­ляция, оторванная от опыта и противопоставленная ему. Пози­тивизм отождествляет «метафизику» с философией вообще и отрицает на этом основании научное значение всякой философии. В концепциях позитивистов в разряд «метафизических» нередко попадают такие проблемы, которые в действительности не отно­сятся к «метафизике» и находят научное разрешение в философии диалектического материализма. Об истории «метафизики» и о взаи­мосвязи «метафизики» как учения о сверхчувственных основах бытия с метафизикой как антидиалектикой см. статью «Метафи­зика» в «Философской энциклопедии» (т. 3. М., 1964, стр. 402—408).

² В русской философской литературе детально проанализи­рована доктрина логического позитивизма. См., например, иссле­дование философских оснований логического позитивизма и неопо­зитивистской программы анализа науки в книгах: И. С. Нарский. Современный позитивизм. М., 1961; В. С. Швырев. Неопозитивизм и проблемы эмпирического обоснования науки. М., 1966.

³ G. Е. Мооrе. Wittgenstein’s Lectures in 1930—1933. London, 1955, р. 27.

⁴ L. Wittgenstein. Philosophical Investigations. Oxford, 1953, р. 47.

⁵ Т. И. Хилл. Современные теории познания. М., 1965, стр. 479. Заметим, что при попытке характеризовать лингвистическую философию в качестве сциентистской или антисциентистской воз­никают значительные трудности. Стремление к превращению философии в специализированную техническую дисциплину как будто бы должно было сближать лингвистический анализ со сциентизмом. В то же время, как мы пытались показать, представители этого направления отказываются видеть в науке модель осмыслен­ного рассуждения и не считают собственную деятельность научной в строгом смысле слова.

⁶ L. Wittgenstein. Philosophical Investigations, р. 51.

⁷ G. Ryle. Wittgenstein. In: “The Revolution in Philosophy”. London, 1957, р. 96. Можно встретить и утверждение о том, что метод, рекомендуемый Л. Витгенштейном в философии, гораздо ближе стоит к искусству, чем к науке. D.Pears. Wittgenstain and Austin. In: “ British