К.Н. Леонтьев и Н.Я. Данилевский о "славянской цивилизации"

Емельянов-Лукьянчиков М. А.

Цивилизационный подход в русской науке обязан свои существованием двум "отцам-основателям", пришедшим к своим идеям на полвека раньше европейцев О.А. Шпенглера и А.Д. Тойнби. Одним из них является Константин Николаевич Леонтьев (1831–1891). При жизни он был мало известен, но уже в начале XX века в дискуссию о значении леонтьевского духовного, государственного и научного наследия включились такие известные представители русской культуры как А. Белый, Н.А. Бердяев, священник Сергий Булгаков, Д.С. Мережковский, П.Н. Милюков, Е. Поселянин, В.В. Розанов, В.С. Соловьёв, В.В. Страхов, Л.А. Тихомиров, С.Н. Трубецкой, священник Павел Флоренский, С.Л. Франк. Спектр оценок был весьма широк, и среди них хотелось бы выделить восторженные определения, данные Леонтьеву, как в то время (Л. Н. Толстой: "Леонтьев стоял головой выше всех русских философов" (1); П. Б. Струве: "самый острый ум, рожденный русской культурой в XIX веке" (2), так и теперь (итальянский историк Э. Гаспарини включил его имя в число самых выдающихся русских мыслителей и писателей, поставив наравне с А. С. Пушкиным, М. Ю. Лермонтовым, Н. В. Гоголем, Ф. М. Достоевским, Л. Н. Толстым и А. П. Чеховым (3), священник Александр Шумский уверен в том, что "рыцарская фигура" Леонтьева, вместе с Ф. М. Достоевским, "возглавляет иерархию русских мыслителей" (4), а Н. Ганина в том, что "в русской прозе после Пушкина и Лермонтова ему нет равных…" (5).

Эти оценки кажутся несколько преувеличенными, пока не изучишь наследие Константина Николаевича: из многочисленных граней леонтьевской "разнопородности" (В.В. Розанов) отметим здесь высочайший уровень Леонтьева как ученого. Он никогда не принадлежал академической среде, но тем не менее, оставил заметный след в общенаучной методологии и исторической науке, богословии и философии, религиоведении, культурологии, социологии, политологии, этнологии, литературоведении… Ныне можно с уверенностью говорить о том, что теория цивилизационного развития и многие другие историософские идеи складывались у Леонтьева параллельно концепции Н.Я. Данилевского и независимо от нее. Если отдельные "цивилизационные" мысли встречаются в работах Леонтьева конца 1850-х — начала 1860-х гг., то в статье "С Дуная" (1868–1869) в концентрированном виде представлен тот самый цивилизационный подход, который значительной части отечественной историографии до сих пор представлялся чуть ли не как заимствованный из "России и Европы" Данилевского (подобное мнение было следствием того, что Николай Яковлевич, действительно, является мыслителем, наиболее близким к взглядам Леонтьева).

Понимание леонтьевской историософии совершенно невозможно без знания об основных координатах его мировоззрения, среди которых можно выделить следующие. По Леонтьеву, мир состоит из ряда цивилизаций, которые представляют собой ограниченные во времени исторические образования, каждая из которых проходит через три стадии развития: первичной простоты, цветущей сложности и вторичного смесительного упрощения (6), и состоит из трех основных составляющих: религии, культуры и государственности (7). Отсюда происходят две характерные черты леонтьевского мировидения: во-первых, для долгого и плодотворного бытия любой цивилизации необходимо внимание ко всем ее составляющим (следствием чего было негативное отношение мыслителя к абсолютизации каких-бы то ни было вырванных из совокупного контекста явлений или идеалов — будь то человеческая свобода, экономика или этническое происхождение), а во-вторых, актуальность, позитивность (или негативность) всякого явления различна в разные периоды существования цивилизации (поэтому "до дня цветения лучше быть парусом или паровым котлом; после этого невозвратного дня достойнее быть якорем или тормозом для народов, стремящихся вниз под крутую гору" (8). В связи с этим Леонтьев не только выступал против абсолютизации роли государственности, и четко отстаивал позиции религии (он писал графу Игнатьеву: "есть политик, который сильнее всех государственных людей — это Бог" (9), но и отстаивал позиции государства (в том числе экономики) перед людьми, пытающимися противопоставить его религии. Так, к словам Н.Я. Данилевского о том, что "на Русской земле пробивается новый ключ справедливо обеспечивающего народные массы общественно-экономического устройства" Леонтьев приписал (для своего ученика): "На это отцу Иосифу [Фуделю] советую обратить особое внимание, когда ему думается, что призвание России чисто религиозное" (10). Что касается культуры, то внимание к ней Леонтьева может быть проиллюстрировано тем, что хотя Леонтьев во многих случаях употреблял это понятие вместо слова "цивилизация", к концу жизни он все чаще отказывался от употребления этих слов в качестве синонимов. Так, в фразе Данилевского о том, что "Греция, столь богатая своей цивилизацией, была, однако же, слишком бедна политической силой" он подчеркнул слово "цивилизация", и приписал: "надо бы сказать — "культурой" (11). Отсюда можно заключить, что здесь Леонтьев соотносил "цивилизацию" и "культуру" как целое и часть.

Другим мыслителем, открывшим и последовательно обосновавшим существование отдельных исторических типов (цивилизаций) был Николай Яковлевич Данилевский (1822–1885), о книге которого "Россия и Европа: Взгляд на культурно-исторические и политические отношения славянского мира к германо-романскому" (написана в 1865–1868 гг., опубликована в журнале "Заря" в 1869)" восторженно отзывался Ф. М. Достоевский: это "будущая настольная книга всех русских" (12), а К. Н. Бестужев-Рюмин был убежден в том, что это "одна из тех книг, значение и смысл которых уясняется временем (выделено нами. — М. Е.-Л. )", так как цивилизационному подходу "суждено, вероятно, занять преобладающее место в философии истории" (13). Идеи Данилевского вызвали большой интерес также у Ф.И. Тютчева, В.В. Розанова, Д.А. Хомякова, П.А. Сорокина и других видных мыслителей.

Историософская концепция Данилевского наиболее ярко представлена в его работе "Россия и Европа, в которой он отверг концепцию единства мировой истории, представление о ней как о прогрессивном процессе (с делением на "древнюю", "средневековую" и "новую"). Николай Яковлевич оперировал понятием "культурно-исторические типы" (аналог "цивилизации" К.Н. Леонтьева и А.Д. Тойнби, "культуры" О.А. Шпенглера) и считал, что каждый из них проходит свой исторический путь развития, который состоит из трех периодов — этнографического, государственного (исторического) и цивилизационного (культурного).

Если Леонтьев говорил о трехсоставности цивилизации, то Данилевский выделял четыре "высших категории деления" ("общих разряда"), которые обнимают "собою все разнообразные обнаружения исторической жизни" внутри цивилизации: это деятельность религиозная; деятельность культурная (делится на три части: эстетико-художественную, научную и технико-промышленную), деятельность политическая и деятельность экономическая (14). Первые три "разряда" (религия, культура и государство) Данилевского и Леонтьева совпадают, и вписываются в представление о трехфункциональности исторического развития, характерное для индоевропейской мифологии ("брамины", "раджи" и "вайшья" у индийцев, "служения" бога небесного света Юпитера, бога войны Марса и формула гражданства "populus Romanus-Quirites" у римлян (15), три рода нартской эпопеи осетин — Алагата, Ахсартагката и Бората (16), и др.), христианской историософии (Библия и ее толкования в александрийской школе богословия, византийская теория симфонии, отраженная в "Эпанагоге", европейская концепция "трех сословий", русский цикл былин об Илье Муромце; послания старца Филофея, "Домострой", "Стоглав", книга инока Еразма "О Святой Троице", концепции С.С. Уварова, А.С. Хомякова, В.С. Соловьева, И. Солоневича), — а также для цивилизационного подхода (Леонтьев, О.А. Шпенглер, А.Д. Тойнби). Данилевский явно имел представление об александрийской школе, называя Оригена в числе "величайших мыслителей и величайших подвижников христианства" (17). Именно Ориген первым в христианской мысли развил трихотомическую антропологию апостола Павла (различение духа, души и тела из 1 Послания Солунянам (5, 23) в "аллегорический метод" познания, который применял к Священному Писанию, сочинениям греческих философов, и в качестве взгляда на мир вообще. Этот метод включает в себя телесный (буквально-исторический, ср.: государство), душевный (нравственный, культура) и духовный (мистический, религия) разряды. Влияние оригеновской мысли на все последующее развитие Византии, Европы и России столь велико, что по сию пору, оперируя представлениями о прямом (буквальном) и переносном смысле, и о соответствии каких-либо высказываний определенному "духу", сами того не замечая, мы пользуемся методологией этого жителя эллинистической Александрии II–III веков…

В статье "Владимир Соловьев о православии и католицизме", полемизируя с религиозными взглядами Соловьева, Данилевский обратил внимание на "верное, принятое церковью, начало тройственности достоинств, заключавшихся в лице Иисуса Христа, как пути к истине и жизни: достоинства Царя, Первосвященника и Пророка" (18). Таким образом, мыслитель отлично знал о том, что вся ветхозаветная история пронизана трехчастной системой, представленной первосвященниками, пророками (судьями) и царями: как писал святитель Иоанн Златоуст о служении Израиля, "одно было помазание, но три дара, один рог, но троякая благодать; ибо помазывались священники, цари и пророки" (19). Согласно блаженному Феофилакту, цари-волхвы Мельхиор, Каспар и Вальтасар принесли родившемуся Христу соответственно: "золото как Царю, ливан — как Богу, смирну — как смертному человеку" (20), и именно эти три достоинства, как подметил русский инок XVI века Еразм Прегрешный (21), Христос Сам в Себе признавал (Мф., 12, 5-6; Лк, 11, 31-32).

Наконец, Данилевский был знаком и с европейскими представлениями о разделении "сословий, государств и вообще обществ на Lehr-, Wehr- и Nahrstand [ученое, военное и кормящее]" (22). В Европе подобное мировосприятие было известно уже в вольном переводе трактата Боэция "Утешение философией", сделанном в конце IX в. английским королем Альфредом Великим ("jebedmen", "fyrdmen", "weorcmen" — "люди молитвы", "конные люди", "люди труда"); в X–XII вв. встречается у прозаика Эльфрика, в "Поэме" епископа Адальберона Ланского, адресованной королю Роберту Благочестивому Капетингу ("oratores", "bellatores", "laboratores" — "молящиеся", "воюющие" и "трудящиеся"), у Эадмера Кентерберийского (притча об "овцах", "псах" и "быках") и у Герарда Камбрейского. Реальная организация западного общества соответствовала этой схеме в X–XIII веках (деление на духовенство, дворянство и "третье сословие", в рамках которого объединялись все, кто не принадлежал к первым двум).

Интересно, что упоминая о теории трехфункциональности, Данилевский сразу же переходил к исторической практике, а именно к славянскому вопросу, в котором полемизировал с немецким историком Георгом Вебером, разделившим народы Европы на те же три разряда (отнес немцев к ученому сословию, а славян к кормящему, "обрекая" последних "на материальный труд в пользу высших племен" (23). Подобное мировосприятие является ложным толкованием Библии (известного места из книги Бытия (9, 18-27), где описывается возможность, во-первых, духовного служения ("благословен Господь Бог Симов"), во-вторых, государственного ("да распространит Бог Иафета"), и в-третьих, сервильного, подчиненного ("Ханаан же будет рабом ему", что не исключает потенциально возможного культурного развития). Если ранее Европа обращала внимание на три служения детей Ноя, таким образом оформляя своё сословное устроение, то начиная с XVI века внимание было обращено на то, что европейцам-иафетянам вроде как "положено" вселиться в шатрах семитов (а хамиты будут им рабами), что стало обоснованием колониальной политики.

Если расистские теории на Западе были основаны на неверном толковании Библии и идеала трехфункциональности, то Данилевский, пытаясь дать адекватный ответ, пошел не только по пути цивилизационного подхода, но и по пути мифологизации славянского вопроса. Выделив "не более не менее четырех" разрядов цивилизации (четвертая — экономика), он дал очередной пример мифологического феномена "четвертой функции". Этот феномен довольно широко распространен в славянской и, вообще, индоевропейской мысли и заключается в искусственном добавлении к естественно сложившейся троичной структуре четвертого элемента. Делается это либо с целью возвысить (за счет придания равноправного с тремя другими элементами статуса), либо наоборот принизить (за счет создания института париев, своеобразных "козлов отпущения") роль некоторой произвольно выделенной из совокупного контекста части. Так, согласно "Посланию о Мономаховых дарах" (1533–1534 гг.) Ной якобы благословил "и четвертого сына своего Арфаксада" у которого был сын Месрем, от которого и произошли русские государи — таким образом производилась попытка искусственного завышения статуса России засчет мифа о четвертом сыне Ноя (24); легенда о четвертом волхве, поклонившемся родившемуся Христу была призвана представить избранность северного, народа посредством мифа о славянском царе, который был единственным поклонившимся Христу с позиций уже новозаветной морали — не слышав Его проповеди, Он следовал его учению (25); "четвертое сословие" в Европе было искусственно выделено с целью слома иерархической структуры трехсоставного общества; четвертая каста в Индии концентрировала своеобразных "отверженных", и т. д., вплоть до позиционирования В.С. Соловьевым Софии-Премудрости Божией чуть ли не в качестве мифической "четвертой ипостаси" Пресвятой Троицы. Точно таким же (хотя, вероятно, не вполне осознанным им самим образом) возникла и четвертая составляющая цивилизации Данилевского: "Славянский культурно-исторический тип … будет первым полным четырехосновным культурно-историческим типом. Особенно оригинальною чертою его должно быть в первый раз имеющее осуществиться удовлетворительное решение общественно-экономической задачи" (26). Это была попытка геополитического ответа европейскому племенному снобизму, попытка осуществленная не только за счет естественной апологетики русской цивилизации, но и за счет искусственного возвышения мифической "славянской цивилизации". Как отмечал академик Жорж Дюмезиль, подобные ухищрения и "добавления, структурно не относящиеся к трем функциям" "не нарушают канонической картины" теории трехфункциональности (27), но тем не менее, они сильно затуманивают сознание некоторых последователей Данилевского, не в меру увлеченных проблемой решения "славянского вопроса" за счет прогресса в экономике.

Отношение к славянскому вопросу демонстрирует основное расхождение между Леонтьевым и Данилевским. Если каких-либо данных о знакомстве последнего с идеями Леонтьева нам не известно, то последний весьма недвусмысленно высказывался в отношении человека, которого он считал одним из гениев русской мысли. Это свидетельство было записано им на страницах своего экземпляра "России и Европы". В оглавлении труда Константин Николаевич выделил те подзаголовки, за содержание которых он ценил Николая Яковлевича: "Закон разнообразия и силы составных элементов типа. / Обязанности отдельного человека к своему типу. / Нельзя знать обязанностей к человечеству. / Закон краткости периодов цивилизации. / Прогресс и его пределы. / Переход из этнографического состояния в государственное", — то есть собственно учение Данилевского о культурно-исторических типах (цивилизациях), но затем не преминул отметить и "слабые стороны его учения: … Слишком благоприятные взгляды на реформы 60-х годов (то есть либерализм. — М. Е.-Л.). … Эти реформы пока оказались более вредны для его же идеала, чем положительны; впрочем, из примечаний видно, что Дан[илевский] сам потом стал это понимать. … Слишком большая и необдуманная вера в культурное значение Панславизма. … Непонимание культурного значения сословий (вновь либерализм; в обоих случаях слово "культурное" употребляется в смысле "цивилизационное". — М. Е.-Л.)" (28).

Из сказанного особенно важно выделить панславизм. Не может не огорчить тот факт, что рефлексия славянского вопроса в работах Леонтьева со стороны современных славян зачастую развивается по худшему сценарию. Так, Милан Суботич (Институт философии и социальной теории Сербии) в своей работе "К. Н. Леонтьев и русская идея", на основании анализа той части взглядов ранних славянофилов и Н. Я. Данилевского, которая противоречит представлениям Леонтьева, приходит к выводу, что наследие Константина Николаевича есть пример "саморазрушения "русской идеи"". Речь идет о критике леонтьевской идеи "русского византизма", а "вырождение" русской идеи автор связывает, ни больше ни меньше, как с отказом России от панславизма (29). Действительно, сведение славянского вопроса к этой идее было чуждо Леонтьеву, который всегда акцентировал внимание на духе, а не на крови.

Н.Я. Данилевский — мыслитель, всю свою жизнь пестовавший идею "славянской цивилизации", — не дает нам конкретно-исторического знания о ней, и это вызывало массу вопросов у Леонтьева. Читая книгу Данилевского, там где Николай Яковлевич писал, что "ядро" славянства столь крепко, что его "нельзя будет себе ассимилировать, претворить в