Русский язык в многонациональной России
СОДЕРЖАНИЕ
ВВЕДЕНИЕ 3
1. ситуация в дореволюционной России 4
2. НОВАЯ ЛИНГВИСТИЧЕСКАЯ ПОЛИТИКА 9
3. русский язык в постсоветской россии 16
ЗАКЛЮЧЕНИЕ 23
Список литературы 25
ВВЕДЕНИЕ
Изучая языковую политику и языковую ситуацию в стране, нельзя не дать хотя бы общего описания исходной ситуации. сложившейся в России к 1917 году. Кроме того, царская языковая политика еще долго оставалась точкой отсчета при проведении языковой политики после революции: в 20-е годы и в первой половине 30-х годов от нее сознательно отталкивались, позже до какой то степени ее пытались возрождать.
Сразу после революции в основу языковой политики государства было положено стремление к удовлетворению потребности идентичности для всего населения. Речь шла о принципиально новой, не имевшей аналогов в мировой истории политике. Такую политику старались основывать на научных принципах. Цель ее заключалась в том, чтобы каждый, независимо от национальной принадлежности, мог свободно пользоваться своим материнским языком и овладеть на нем высотами мировой культуры.
Развитие языковой ситуации в СССР при частных различиях имело единую направленность во всех республиках и регионах. Теперь пути России, с одной стороны, и четырнадцати других государств принципиально разошлись. И дело даже не в том, что «языковой вопрос в России не является столь острым, как в странах СНГ». В отличие от других новых государств в России при коренном изменении общественного строя национально-языковая ситуация осталась той же, что была в СССР. Как и в СССР, здесь преобладающий этнос – русские и единственный язык, способный обеспечивать потребность взаимопонимания в масштабах государства – русский язык.
1. ситуация в дореволюционной России
Российская империя была многонациональным государством, унитарным в своей основе, но на окраинах включавшим в себя вассальные государства – Бухарский эмират и Хивинское ханство, автономную Финляндию и имевший особый статус Урянхайский край (ныне Тува); в 1815–1831 гг. (а в некоторых отношениях, в том числе языковом, до 1863 г.) автономным было также Царство Польское. Официальная государственная концепция не основывалась на каком-либо национальном принципе. Население классифицировалось не по национальностям, а прежде всего по вероисповеданиям. В число русских всегда включались украинцы и белорусы, а иногда и любые православные. Большинство нехристианского населения включалось в категорию так называемых инородцев, лишь частично живших по общероссийским законам и подвергавшихся ограничениям в правах и обязанностях. Официальных этнических привилегий русские не имели, но государство поддерживало не только православную религию, но и русскую культуру и русский язык. Этот язык был государственным, все другие языки не имели официального статуса, исключая вассальные государства и автономии.
Языковая политика царского правительства не была вполне последовательной, менялась со временем. Равно неверно рассматривать Россию только как «тюрьму народов» или считать языковую ситуацию до 1917 г. бесконфликтной. Слишком упрощена и такая характеристика: «В большинстве этнорегионов – преимущественно восточных, а также в Польше, Финляндии – проводилась политика невмешательства в национальную жизнь вполне в духе цивилизованного европейского либерализма. В других, особенно на Украине, в Литве, до первой русской революции осуществлялась русификация в худших традициях восточного деспотизма». Фактически это не совсем верно: например, в Польше в 1863–1905 гг. проводилась жесткая политика «обрусения». Но неверна сама постановка вопроса. Никакого «просвещенного либерализма» в языковой политике большинства европейских стран в XIX в. и в начале XX в. не было. В классической стране либерализма, Великобритании, в это время учителя били школьников-валлийцев за произнесенное слово на материнском языке. А «невмешательство в национальную жизнь» инородцев означало, прежде всего, недостаточное освоение того или иного региона.
Общая политика царского правительства при всех пространственных и временных различиях была вполне естественной для любой власти в едином централизованном государстве времен индустриализации. Главным ее содержанием было поддержание и развитие господствующей роли государственного языка. То, что этим языком оказался русский, сложилось исторически: империю создала Московская Русь, а не Польша или Хива. Русский язык по числу носителей значительно превосходил остальные, и конкурентов ему быть не могло. Русский язык был языком администрации, армии, суда. Он господствовал в школьном обучении и к концу XIX в. стал (исключая Финляндию) единственным языком высшего образования. Большинство межнационального общения шло на русском языке. Ни один язык не мог быть равен русскому, но и равноправие языков не признавалось царской администрацией.
Отношение к другим языкам было различным в зависимости от многих факторов: времени присоединения той или иной территории к России, степени ее освоенности, религии и культурных особенностей того или иного народа, степени конфликтности ситуации в регионе и т.д. В целом главный водораздел проходил между полноправными гражданами Российской империи и «инородцами». Политика в отношении первых оказывалась даже жестче. Полноправные граждане, особенно православные, рассматривались как часть единого целого, для них поощрялись изучение русского языка и в конечном итоге – языковая ассимиляция. В максимальной степени подобный подход господствовал в отношении украинцев и белорусов и не потому, что к ним относились хуже, чем к другим. И власть, и практически вся русская интеллигенция (по крайней мере, до начала XX в.) рассматривали украинцев и белорусов как части русского народа, имеющие лишь небольшие этнографические отличия. Традиционно их языки именовались «малорусским наречием» и «белорусским наречием», то есть диалектными группами русского языка, а литература на этих языках – литературой на диалектах, аналоги которой есть, например, в Италии. Публикация любой литературы на украинском языке в 1876–1905 гг. была запрещена. Специальные меры против распространения белорусского языка даже не предпринимались, поскольку до начала XX в. на нем почти не писали.
С такими языками, как грузинский или польский, приходилось считаться в большей степени, но и там временами предпринимались весьма суровые меры. Политика в отношении грузинского языка была очень непоследовательной и несколько раз менялась, грузинские школы то закрывались, то вновь допускались. В Польше «политика невмешательства в национальную жизнь» продолжалась в полной мере лишь 15 лет, до первого польского восстания 1830– 1831 гг. и с некоторыми ограничениями – до второго польского восстания 1863 г. Потом польский язык четыре десятилетия изгонялся из учебных заведений и из любой официальной сферы.
В отношении «инородцев», как правило, не ставился вопрос об их ассимиляции, в том числе языковой, поскольку, как считалось, они еще «не доросли» до этого (или же ассимиляция искусственно сдерживалась, как это было с евреями). К тому же большинство районов их расселения либо недавно вошло в состав России, либо имело очень неразвитую инфраструктуру. Поэтому контакты большинства «инородцев» с русскими, особенно в Средней Азии, Сибири и на Дальнем Востоке, были незначительны, а хозяйственное освоение регионов их проживания лишь начиналось. В Средней Азии русскоязычной царской администрации часто хватало общения с местным населением через переводчиков, в качестве которых обычно использовались татары. Большинству «инородцев» просто незачем было знать русский язык, тем более, что в армии они не служили и редко меняли место проживания. Именно из-за этого, а вовсе не из-за какой-то «гуманной» политики царской администрации тогда еще мало было вымирающих языков, а большинство языков с малым числом носителей оставались устойчивыми. Вымирание языков уже шло, но прежде всего в более хозяйственно развитых районах. Тогда уже стала неблагополучной судьба, например, мелких прибалтийско-финских языков: водского и ижорского к юго-западу от Петербурга и ливского западнее Риги.
Царская администрация мало обращала внимания на культурное развитие «инородцев». Более активную роль в нем играла православная церковь, развивавшая миссионерскую деятельность. Она мало что дала в отношении мусульманских народов, но многие народы, сохранявшие традиционные верования, постепенно христианизировалась: чуваши, мордва, удмурты (вотяки), якуты и др. Переход в православие превращал эти народы в полноправных граждан империи. Политика в отношении христианизации не была однородной: шла борьба между откровенными ассимиляторами и сторонниками постепенного приобщения этих народов к русской культуре.
Определенные изменения курса происходили не только в отдельных регионах, но и в стране в целом. При этом степень жесткости политики далеко не совпадала с общим соотношением консерватизма и либерализма. Относительно либеральное и реформаторское царствование Александра II было периодом максимально жесткой языковой политики, особенно на западе империи. И это было естественно, поскольку реформы Александра II были направлены на ускоренную капитализацию России, развитие единого рынка, единой административной системы, усиление армии и не в последнюю очередь на распространение единой, то есть русской культуры, прежде всего через значительное распространение школьного образования. Отсюда вполне естественными были и меры по усилению позиций русского языка, до которых просто не доходили руки в застойную эпоху Николая I. Естественно и то, что более активно эти меры велись в экономически более развитых районах Европейской России. Сыграло роль и польское восстание, поддержанное и литовцами: власть старалась принять меры, не допускавшие его повторение. В то же время после революции 1905 г. власть вынуждена была пойти на либерализацию национально-языковой политики. Подъем оппозиционных движений, в том числе национальных, требовал поиска компромиссов.
В целом же политика царской власти по отношению к языкам национальных меньшинств была достаточно жесткой и порождала конфликты. Эти конфликты где-то существовали лишь в зачаточном виде, но в более экономически и культурно развитых регионах, особенно в Европейской России и в Закавказье, они к началу XX в. уже четко оформились. Хотя общая политика власти не представляла собой чего-либо особенного по сравнению с другими странами Европы, недовольство ею стало, пожалуй, наиболее острым. В Западной Европе, как правило, существовали два варианта. Там, где ассимиляторская политика издавна была жесткой, ассимиляция зашла настолько далеко, что активная борьба за права малых языков уже оказывалась нереальной; так было, например, в Великобритании и Франции. Там же, где многоязычие играло значительную роль, складывались более гибкие по сравнению с Россией типы языковой политики – от равноправия языков в Швейцарии до культурно-национальной автономии в Австро-Венгрии. В России же жесткая ассимиляторская политика совмещалась с достаточно большим количеством носителей языков меньшинств и для многих – с развитым национальным самосознанием. Неудовлетворенность потребности идентичности стала к началу XX в. серьезной проблемой. Распространение принципа равноправия народов на языковую сферу нашло поддержку не только среди национальных движений, но и среди русской оппозиции разного толка – от либералов до революционеров.
Взгляды оппозиционеров различались степенью радикальности, но было в них и нечто общее. Все они были против ассимиляции и привилегий для русского языка. На всех воздействовал опыт Швейцарии, где не было обязательного государственного языка. Более радикальные из них допускали лишь два варианта государства: национальное одноязычное и многонациональное швейцарского типа. Более умеренные также признавали и австро-венгерский вариант с господством немецкого языка и культурно-национальной автономией для других. Другим, обычно неявным постулатом было представление о наивысшей ценности того, что мы назвали потребностью идентичности. Каждый человек должен иметь право пользоваться материнским языком всегда, когда он того хочет, и никто не может его принуждать к другому языку. Такая возможность и для меньшинств Запада была скорее идеалом, достигавшимся, например, франкоязычными швейцарцами, но никак не бретонцами, валлийцами или даже чехами. Но для нерусского населения России, особенно как раз для его более развитой части, она совершенно открыто нарушалась.
Позиция большевиков отличалась от приведенных выше взглядов лишь последовательной радикальностью: они отвергали австрийский вариант культурно-национальной автономии и отстаивали право наций на самоопределение вплоть до отделения. В.И. Ленин в 1914 г. писал: «Что означает обязательный государственный язык? Это значит практически, что язык великороссов, составляющих меньшинство населения России, навязывается всему остальному населению России... Русские марксисты говорят, что необходимо: отсутствие обязательного государственного языка при обеспечении населению школ с преподаванием на всех местных языках». «Мы... хотим, чтобы между угнетенными классами всех без исключения наций, населяющих Россию, установилось возможно более тесное общение и братское единство. И мы, разумеется, стоим за то, чтобы каждый житель России имел возможность научиться великому русскому языку. Мы не хотим только одного: принудительности»; «Потребности экономического оборота сами собой определят тот язык данной страны, знать который большинству выгодно в интересах торговых сношений».
Они исходили из необходимости удовлетворения потребности идентичности для каждого гражданина России. И это было естественно в условиях, когда именно эта потребность постоянно ущемлялась для многих. Однако вставал и вопрос о потребности взаимопонимания. Народы России должны быть свободны в одном: либо использовать наряду с материнским языком русский для «потребностей экономического оборота» (а это тоже принудительность, пусть и экономическая), либо отказаться и от русского языка, и от «экономического оборота», что означает либо автаркию внутри государства (ситуация мало реальная в развитом обществе), либо право на отделение. И еще одно. Критикам царской языковой политики казалось, что раз языки России в большинстве далеки от вымирания, то это сохранится и в изменившихся социальных условиях; наоборот, при ликвидации ассимиляторской политики эти языки смогут устойчиво функционировать и расширять свои возможности.
После 1905 г. заметно расширились выпуск литературы на ряде языков: украинском, польском, грузинском, языках Прибалтики и др., стало развиваться школьное обучение на этих языках. Впервые стала систематически издаваться литература на белорусском языке. Активно развернулось просветительское джадидистское движение у тюркских народов; у некоторых из них, прежде всего казанских и крымских татар, активно начали издаваться книги и развилась периодическая печать. Даже в по-прежнему отсталом Туркестанском крае, где в начале века существовали лишь медресе, к 1917 г. уже открылись 166 школ нового типа. Однако главные проблемы не были решены, а политика власти, став несколько либеральней, не изменила своей сути. Недовольство сложившейся ситуацией сохранялось.
После Октябрьской революции встал вопрос о коренной смене всей политики, в том числе и языковой.
2. НОВАЯ ЛИНГВИСТИЧЕСКАЯ ПОЛИТИКА
Сразу после революции в основу языковой политики государства было положено стремление к удовлетворению потребности идентичности для всего населения. Речь шла о принципиально новой, не имевшей аналогов в мировой истории политике (опыт буржуазной Швейцарии учитывался, но, безусловно, речь не шла о его копировании). Такую политику старались основывать на научных принципах. Цель ее заключалась в том, чтобы каждый, независимо от национальной принадлежности, мог свободно пользоваться своим материнским языком и овладеть на нем высотами мировой культуры.
В первом же советском правительстве, образованном сразу после революции, был создан специальный Народный комиссариат по делам национальностей (Наркомнац), который возглавил И.В. Сталин. Уже в «Декларации прав народов России» от 15 ноября 1917 г. говорилось о равноправии наций, а 15 февраля 1918 г. декрет ВЦИК и СНК о суде № 2 устанавливал: «В судах всех инстанций допускается судоговорение на всех местных языках». В самый тяжелый период гражданской войны, 31 октября 1918 г. появилось постановление Наркомпроса «О школах национальных меньшинств». В том же году при Наркомнаце создали национальные комиссариаты, издававшие литературу на языках народов РСФСР (позже, в декабре 1922 г., при том же наркомате образовалось Центральное восточное издательство, печатавшее литературу на языках Средней Азии, Поволжья и Сибири). В 1919 г. на VIII съезде РКП(б) говорилось о необходимости создания единой трудовой школы с преподаванием на родном языке.
Такая политика продолжалась и по окончании гражданской войны. В Татарии в 1921 г. приняли декрет ЦИК и Совнаркома «О введении татарского языка в делопроизводство советских учреждений республики», а в следующем 1922 г. образована Центральная комиссия по введению татарского языка в делопроизводство как орган власти на правах отдела при Татцике; комиссию возглавлял сам председатель Татцика. В 1924 г. правительство Татарской АССР разработало расписанный на пять лет вперед «Перспективный план в области реализации татарского языка», где говорилось о «полном огосударствлении татарского языка в течение пяти лет». Этот план, впрочем, исходил из необходимости официального двуязычия и предусматривал обучение не только русских татарскому языку, но и татар русскому. А Ревком Узбекской ССР 31 декабря 1924 г. (через два месяца после создания республики) ввел на уездном уровне делопроизводство только на узбекском языке. В Якутии в 1924–1925 гг. ввели обязательное делопроизводство на якутском языке на местном уровне, обязательное обучение этому языку в школах, перевели на него все судопроизводство, запретили принимать на работу в госучреждения лиц, не говорящих по-якутски.
Аналогичная политика велась с разной степенью интенсивности по всей территории РСФСР и других советских республик, затем СССР. Некоторые колебания в ее проведении бывали лишь там, где существовали разные точки зрения на то, что считать языком той или иной национальности. Так было на Украине и в Белоруссии, поскольку многие коммунисты рассматривали украинский и белорусский языки как диалекты русского. В 1918 и 1919 гг. на территориях Украины, контролировавшихся советской властью, в основном шла русификаторская политика, и лишь в декабре 1919 г. был окончательно сделан выбор в пользу украинизации.
В апреле 1918 г. И.В.Сталин писал в связи с подготовкой Конституции РСФСР: «Никакого обязательного «государственного» языка – ни в судопроизводстве, ни в школе! Каждая область выбирает тот язык или те языки, которые соответствуют составу населения данной области, причем соблюдается полное равноправие языков как меньшинств, так и большинств во всех общественных и политических установлениях». Показательно и упоминание здесь же опыта Швейцарии. 10 мая 1918 г. в речи при открытии совещания по созыву учредительного съезда Татарско-Башкирской Советской Республики И.В.Сталин заявлял: «Школа, суд, администрация, необходимые политические мероприятия, формы и способы проведения общих декретов применительно к национально-бытовым условиям, – все это на родном, доступном для населения языке». Подобные высказывания постоянно повторяются у него в 1918–1920 гг.. Резко отрицательно он отзывался про «разговоры о преимуществах русской культуры и вьщвигание положения о неизбежности победы более высокой русской культуры над культурами более отсталых народов», считая, что это лишь «попытка закрепить господство великорусской национальности». Наконец, в мае 1921 г. И.В.Сталин заявил: «Нельзя ограничиться одним лишь «национальным равноправием»; необходимо от «национального равноправия» перейти к мерам фактического уравнения национальностей». Впрочем, уже два года спустя в докладе на XII съезде РКП(б) он вынужден был отойти от такой утопической точки зрения: «Я не говорю о фактическом равенстве, ибо установление фактического равенства между нациями, ушедшими вперед, и нациями отсталыми дело очень сложное, очень тяжелое, требующее ряда лет. Я говорю тут о равенстве правовом».
Любопытно и такое высказывание И.В.Сталина: «Всем известно требование либералов о всеобщем обязательном обучении. Коммунисты на окраинах не могут быть правее либералов, должны провести там всеобщее образование, если хотят ликвидировать всеобщую темноту, если хотят духовно сблизить центр и окраины России. Но для этого необходимо развить местную национальную школу». Здесь проскальзывает признание того, что национально-языковая программа большевиков не сильно отличалась от программы либералов.
Но есть у наркома по делам национальностей и совершенно явный прагматический подход: «Для того, чтобы Советская власть стала и для инонационального крестьянства родной, необходимо, чтобы она была понятна для него, чтобы функционировала на родном языке, чтобы школы и органы власти строились из людей местных, знающих язык, нравы, обычаи, быт. Только тогда, и только постольку Советская власть, являвшаяся до последнего времени властью русской, станет властью не только русской, но и интернациональной, родной для крестьян и средних слоев ранее угнетенных национальностей, когда учреждения и органы власти в республиках этих стран заговорят и заработают на родном языке».
В отличие от альтруистической, просветительской позиции ряда интеллигентов, принявших в те годы новую власть и старавшихся поднимать культуру отсталых народов, здесь четко говорится о том, что развитие национальных культур – не цель, а средство для распространения новой идеологии и более эффективного осуществления государственной политики.
Таким образом, существовала достаточно четкая и целенаправленная политика, соответствовавшая господствующему общественному сознанию тех лет. Среди русских революционных партий лишь большевики имели программу действий по отношению к меньшинствам.
Причины выработки такой политики были многообразны. Во-первых, данная политика представляла собой реакцию на противоположную политику царского правительства, вызывавшую протест далеко не у одних большевиков. Во-вторых, она естественно вытекала из распространившихся тогда в стране представлений о необходимости строительства на рациональных началах качественно нового общества, учитывавшего интересы простых людей. В-третьих, она отвечала массовым ожиданиям мировой революции, в связи с чем всякие государственные рамки рассматривались как временные, и вопрос о государственном языке казался неактуальным. В-четвертых, она совпадала с умонастроениями демократической интеллигенции малых народов России, а годы революции и гражданской войны стали периодом активного роста национального самоосознания самых разных народов. В-пятых, функции ряда языков значительно расширились в период кратковременного существования националистических правительств:
Центральной Рады и Петлюры на Украине, меньшевиков в Грузии, дашнаков в Армении, алашординцев в Казахстане и т.д., и это расширение нельзя было игнорировать. В-шестых, такая политика соотносилась с процессами, одновременно происходившими во многих странах – от Финляндии до Турции, где ускоренно развивались ранее ограниченные по сферам использования языки. Наконец, в-седьмых, для нее были и некоторые объективные основания: надо учитывать и регионализацию, ослабление общегосударственных связей в годы гражданской войны и последующей разрухи; эти явления временно делали менее значимыми проблемы единого языка общения во всей стране, но усиливали позиции региональных языков. Хотя политика развития языков меньшинств поддерживалась центром, но в первые годы после революции, вплоть до второй половины 20-х гг. основная работа шла на основе местных инициатив и не было какой-то скоординированной политики во многом из-за трудности сношений с Москвой.
Провозглашенные лозунги иногда по разным причинам поддерживала значительная часть населения. Их поддерживали те, кто были увлечены задачей построения нового общества. Союзниками коммунистов в этот период были и представители национальной нерусской интеллигенции, еще до революции боровшиеся за развитие своих языков. Часть из них сразу приняла революцию. Другая часть принимала активное участие в националистических движениях 1917–1921 гг.
Лозунги развития всех народов и всех языков одобряла также и демократически настроенная русская интеллигенция независимо от ее отношения к советской власти. Показательны два высказывания: одно исходило от эмигранта, другое – от интеллигента, оставшегося в СССР, но не принявшего новую систему ценностей. Выдающийся лингвист и теоретик евразийства Н.С.Трубецкой, живший в Вене, отвергая в целом коммунистические идеи, тем не менее писал в 1925 г.: «Во внутренней политике следует отметить отказ от русификаторства, органически чуждого исторической стихии России... Признание национальных прав всех народов, входящих в состав России-Евразии, предоставление каждому из них самой широкой автономии при сохранении единства государственного целого вполне соответствует правильному взгляду на историческую сущность русской государственности». Другой крупный отечественный лингвист Н.Н Дурново, арестованный в 1933 г. и расстрелянный в 1937 г., в предельно искренних показаниях, написанных в 1934 г. в Соловецких лагерях, заявлял: «Я не отрицаю своего несогласия с идеей коммунизма и с тактикой Советской власти» и даже взгляды Н.С.Трубецкого отвергал, считая их слишком похожими на большевистские. Но в то же время он признавал: «Уважая права каждой нации, каждой народности, я всегда был против подавления одной национальности другой, против той русификации и германизации, какая проводилась императорскими правительствами в России, Германии и отчасти Австрии, или полонизации в теперешней Польше, чехизации и словакизации в Чехословакии и сербизации в Югославии, и я находил, по крайней мере, до 1930 г., что национальный вопрос в СССР разрешен в общих чертах верно».
Национально-языковая политика в СССР в 20-е гг. была попыткой воплощения в жизнь идеалов, разделявшихся и такими умеренными демократами, как Н.Н. Дурново, когда-то симпатизировавший октябристам. И не случайно, что в ее научном обеспечении приняли участие лучшие отечественные лингвисты, воспитанные в традициях просветительства. Прямое сопротивление этой политике было сравнительно невелико. Считавшийся тогда главным злом «великодержавный шовинизм» мало кто решался открыто поддерживать. Больше всего, пожалуй, противодействовало ей мусульманское духовенство. Кое-где на Северном Кавказе первых учителей родного языка расстреливали вместе с их букварями.
Однако прежде всего новой лингвистической политике противостояли не столько люди, сколько два объективных фактора: недостаточное развитие многих языков и потребность взаимопонимания. Первый фактор вполне осознавался, и с ним пытались бороться, второй же зачастую просто не учитывался, о чем мы еще будем говорить.
Лишь немногие из языков народов СССР в 20-е гг. имели разработанную литературную норму и письменность. До революции на территории России (без Польши и Финляндии) литературную норму имело 13 языков, а письменность – 19. С этим был связан и крайне низкий уровень грамотности среди многих народов, сохранявшийся и ко времени первой советской переписи 1926 г. Например, среди черкесов в 1897 г. русской грамотой владели 1,7%, арабской около 6%, а в 1926 г. эти цифры не увеличились. В 1926 г. грамотность населения от 9 лет и старше составляла в Таджикистане 3,7%, Узбекистане 10,6%, Туркмении 12,5%, Киргизии 15,1%, Казахстане 22,8%, Азербайджане 25,2%. Бесписьменные и ненормированные языки нельзя было использовать ни в делопроизводстве, ни в массовой коммуникации, ни в других культурных сферах. В Дагестане в 20-е гг. производились попытки организовать аппарат управления на основе устного использования рутульского, агульского и других бесписьменных языков, но конечно, такие опыты успешными быть не могли. Прежде чем производить, как тогда говорили, «коренизацию» делопроизводства или прессы, надо было подготовить для этого языковую основу. Другая проблема, тесно связанная с предыдущей, заключалась в отсутствии или крайне малом количестве хотя бы минимально квалифицированных национальных кадров. Прежде чем открывать национальные школы, надо было иметь для них штат учителей, а их не было.
«Коренизация» шла с разной скоростью. Благополучнее всего дело обстояло в Грузии и Армении и труднее всего в Туркестане (Средней Азии). И это не удивительно. В Грузии и Армении в пользу «коренизации» работали три важнейших фактора: сравнительная этническая однородность населения (особенно в Армении), развитое национальное самосознание и достаточно высокий уровень развития языков.
В Средней Азии ни один из этих факторов не работал. Здесь почти не было четких этнических и языковых границ (исключение составляли лишь туркмены), а национальное самосознание за пределами узкой группы европеизированной интеллигенции не было выражено.
Сходная ситуация наблюдалась и в Сибири, на Дальнем Востоке, Европейском Севере, отчасти в Поволжье и на Урале, где лишь татарский язык обладал до революции развитой письменной традицией. Особая ситуация была на Украине и в Белоруссии, где при достаточно высоком уровне развития языков само их право на существование не все принимали. Нередко от того или иного варианта языковой политики зависела сама судьба этноса. Например, у хакасов не существовало до 20-х гг. ни этнического, ни языкового единства (само общее название «хакасы» предложил этнограф С.А. Теплоухов уже в советское время), но создание общей языковой нормы сделало их единым народом. Примерно та же ситуация сложилась с бурятами.
Для развития языков нужна была целенаправленная деятельность, получившая название языкового строительства. Развернулась работа,