Религия и права человека

Христианский подход к правам человека серьезно отличается от того, что торжествует сегодня в российском общественном мнении. С.Л. Франк в свое время эту разницу выражал очень четко. По его мнению, все человеческие права вытекают в конечном счете - прямо или косвенно - из одного-единственного "прирожденного" права: требовать, чтобы человеку была дана возможность исполнить свою обязанность. Начало служения первично по отношению к правам - это отмечали и И.А. Ильин, и X. Ортега-и-Гассет. Именно в служении, в отдаче себя ценности, которую человек считает высшей, он исполняет себя, наполняет смыслом свое существование.

Нельзя также не заметить существенную, часто, кстати, отмечаемую и в религиозной философии, и в богословии, особенность христианской этики - своего рода "двойной стандарт": то, что я обязан по отношению к другим, я не имею права применять к себе самому. Я, например, обязан прощать других, но не имею права прощать себя; должен взращивать в себе любовь к другим, но не приведи Бог начать лелеять в себе любовь к себе самому. И напротив: осуждение самого себя нравственно возвышает человека, а злословие, осуждение другого духовно уродует осуждающего.

Согласно М.М. Бахтину, в Евангелии мы находим единственный по своей глубине синтез этического солипсизма, бесконечной строгости к себе самому - с одной стороны, с добротой к иному человеку - с другой. Во всех нормах Христа, считал Бахтин, противопоставляются "я" и "другой": абсолютная жертва для себя и милость для другого. При этом "я" - для себя, а "другой" - для Бога. И Отец, который надо мной, может оправдать и миловать меня там, где я изнутри не могу оправдать себя самого принципиально. Чем я должен быть для другого, тем Бог является для меня. Человек может только каяться, а отпускать грехи может только другой. То же самое справедливо, на мой взгляд, и относительно религиозного, точнее - христианского, видения прав человека.

Однако есть ситуации, в которых в принципе невозможен никакой разговор о "правах". Здесь я имею в виду следующее. Хорошо, когда человек свободен и права его защищены, но что, если всерьез он вобьет себе в голову, будто именно он - "мера всех вещей", "центр вселенной", "все ему обязаны" и в этом смысле у него и впрямь есть "право на счастье", как итог реализации всех других прав? Тогда он начинает на все смотреть глазами судебного исполнителя: не причитается ли по какому-либо праву еще какая-нибудь льгота, привилегия, хоть что-нибудь? Опасность такого социально-правового потребительства состоит в том, что, пояснил С.С. Аверинцев, человек и впрямь склонен расценивать счастье как причитающееся ему право, как должок, который ему никак не удосужатся выплатить. В результате целая жизнь может быть загублена, потрачена на попытки взыскать счастье тяжбой и докучать жалобами небесам и земле. Кстати, таких примеров социального титанизма и идолопоклонства перед самим собой и собственными "правами" сейчас предостаточно. Но ведь описывать свои права перед диктатом совести - значит воспользоваться тем, что Ф.М, Достоевский называл "правом на бесчестье"!

Какова позиция верующего в вопросе о "правах человека"? Даже возможность жить по своим убеждениям воспринимается религиозным человеком, христианином не как реализация "конституционного права на свободу совести", а как исполнение принятой на себя в крещении обязанности "стоять в вере" и не отрекаться. Это за другим христианин признает право на его, другого, пусть и иную, веру. Себе же самому христианин, его свобода совести говорит: не "можно", а "должно". Человек по природе служитель, он осознает свою жизнь неполной и несостоявшейся, если, опять-таки, не обрел ценности, которой он сам бы мог отдать себя на служение. И в любом случае в христианстве правовое мышление начинается не там, где человек обнаруживает наличие или отсутствие (ущемление) своих прав, а там, где он замечает права другого и смиряется перед ними, смиряется перед свободой другого, дозволяет ему быть другим.

Но нельзя пройти и мимо той невнятицы, которая господствует в сегодняшних представлениях о праве, правах, свободе и терпимости. А точнее - о границах последней, без которых социальные отношения в обществе и государстве рискуют совпасть с теми правами, которые более характерны для дома, который в русском языке носит то же название... И вот здесь важно различать (как это делает А. Кураев) права юридические и права гносеологические. Имеется в виду следующее: признание за другим человеком юридического права на инакомыслие не означает признания мною его гносеологического права. Да, юридически всякий ближний может придерживаться иной системы ценностей, отличной от моей. Но дело в том, что если я сам действительно придерживаюсь некоторой системы ценностей, то для меня, в моей перспективе, любая другая система неизбежно является ущербной. И та ценность (в данном случае - религиозно-христианская), которой я отдал себя на служение, требует от меня свидетельства о себе и защиты. Другими словами, признание за другим юридического права на иное мнение не снимает с меня обязанности думать о причинах расхождения относительно ценностей с моим оппонентом.

Действительно, наличие у другого человека других убеждений, отличных от моих, неизбежно ставит эти самые мои убеждения под сомнение! И если я буду отводить свой взгляд от возникающих недоумений и вопросов, ссылаясь на "плюрализм" и "терпимость", то это означает одно; никаких особых осознанных ценностей у меня просто-напросто нет. В этом случае я ничему не служу, но лишь "пользуюсь" некоторыми социальными стереотипами для собственного удобства. Терпимость и плюрализм в одной голове и в одно и то же время носит название "паранойя", раздвоение личности, ее бесконечное дробление. Наличие в обществе многих точек зрения не означает, что человек может одновременно все их разделять, жить с ними или, наоборот, в стороне от них, без мировоззрения. То есть жить, точнее -физиологически существовать - конечно же, можно, но только уже не в качестве юридически ответственного, вменяемого и вмененного лица, сознательной, обладающей свободой выбора личности.

Плюрализм не может быть безграничным. Есть точки зрения, образы жизни, социальные стереотипы, которые, отрицая право другого на жизнь, свободу и достоинство, просто не имеют права на публичное существование. Самый "плюралис-тичный" журналист, по крайней мере в одной и той же статье, не скажет, что позиция, осуждающая нацистские концлагеря, и позиция, их восхваляющая, имеют равный вес и в правовом, и в этическом отношениях.

"Перестроечный" миф о допустимости любой позиции, о неоправданности "претензий на обладание истиной" в конце концов отрицает самого человека. Не берусь утверждать, что есть "общечеловеческие" ценности, но по крайней мере в мире христианской культуры это признано совершенно определенно. Жизнь, человек, его личность и свобода суть такие ценности, отстаивание которых предполагает именно абсолютную "претензию на истину". В общем, как часто утверждается многими христианскими богословами, особенно православными: "Не все позволено думать о человеке и не все позволено делать с ним". И не будь в человечестве нетерпимости (не полицейской, а именно познавательной и нравственной) к заблуждениям - любой прогресс был бы невозможен.

Это означает, что моя терпимость к юридическим гарантиям инакомыслия, а также моя терпимость к носителю других взглядов не может меня обязать быть ценностно терпимым к идеям, которые проводит мой оппонент. "Люби грешника и ненавидь грех", - говорили святые подвижники православия; "будь терпим к человеку и нетерпим ко лжи", - можно сказать сегодня. Наличие у другого человека других взглядов не обязывает меня отказываться от моих собственных.

Следующая особенность современной "светско-демократической" (свойственной в том числе и России) интерпретации сторонников прав человека, особенно в области религии ( их судебные иски к Православной Церкви в этом отношении весьма показательны), состоит в упущении или непонимании того, что наличие у одного человека прав совсем не означает автоматического возложения на другого человека обязанностей, связанных с их реализацией. Если у религиозного проповедника есть право выступить на страницах светской (популярной или научной) прессы - это не значит, что редактор газеты или журнала обязан помещать на страницах своего издания все, что принесет этот проповедник. У последнего есть право вести факультативы в школах и институтах, но у директора школы или ректора института нет обязанности открывать перед ним двери классов и аудиторий. А значит, нет и никаких нарушений прав человека (о чем так сетуют радетели прав человека-миссионера религиозно-тоталитарного сектантства) в случае отказа в подобного рода случаях. Итак, светская, нерелигиозная институция не нарушает закона о свободе совести, если не допускает у себя деятельности представителей той или иной религиозной конфессии. Нельзя по крайней мере не учитывать того, что в малых и замкнутых социальных группах одновременное появление разноречащих и разноречивых религиозных прововедников и, соответственно, следующих за ними внутренних маргинальных групп может вызвать состояние неустойчивости и конфликтности в обществе.

Христианская интерпретация прав человека возможна только при уклонении от какого-либо нигилизма, от какого бы то ни было отрицания жизни, свободы, достоинства любого человека. Проповедь, отрицающая эти ценности хотя бы и в пользу чего-то другого, "высшего" (государство, партия, секта, нация, социальная или профессиональная группа и т.д.), - это не христианская проповедь, т.к. выше "образа и подобия Божия" может быть только Бог - судящий, наказующий, но прежде всего -сострадающий, милосердствующий человеку, понесший за него крестные муки. Вообще, когда говорят о правах на религиозную проповедь адептов отрицания духовного начала человеческого бытия, не всегда отдают себе отчет (по лукавству или невежеству - неважно) в том, что это означает уничтожение человека. Здесь любопытнейшим образом смыкаются сверх-гедонизм ("все - здесь и теперь, поэтому лови момент и безудержно наслаждайся, так как потом ты - ничто") и сверх-аскетизм ("все - там и потом, поэтому уничтожайся, так как и раньше, и сейчас, и после - ты все равно ничто"). А без учета степеней человеческого достоинства "права человека" плавно перетекают в права преступников, маньяков и изуверов, для которых демократические адвокаты всегда находят оправдания во внешней среде, социальных отношениях, трудном детстве, несправедливом обществе, в сложностях психики и т.п. "Зеленое" движение идет и дальше, наделяя правами (а почему бы и нет?) животных, растения, камни и реки...

Однако о правах человека можно говорить только в том случае, если та или иная доктрина, та или иная идеология (в том числе и в первую очередь - религиозная!) признает человека существующим и достойным внимания. Христианство (особенно сильный акцент делается на этом в православии) в отличие от любой другой религии утверждает: "Бог стал человеком, а не растворил человека в Себе и, значит, человек существует". Кроме того, христианская правовая проповедь отличается от любой другой тем, что менее всего подвержена (конечно же, в своей истине, а не в многочисленных искажениях) радикальному экстремизму и инфантильной нетерпимости. Как бы нам ни хотелось общаться с человеком только на уровне его "экзистенциальных глубин"; как бы нам ни хотелось, чтобы благодать и любовь сменили жестокость и хладность Закона своим теплом, но в пределах земной истории нельзя отменить ни закона, ни государства, ни собственности, ни людских разноречий и человеческого своеобразия (к чему, кстати, очень часто призывают сторонники некоторых религиозных и нерелигиозных взглядов). А значит (и это особенно сильно звучит в христианстве), надо снова и снова постигать тяжелое искусство земного человеческого общежития как служение, предназначение, обязанность, в том числе юридическую.

В этом отношении особую значимость приобретает выбор, который сделала Христианская Церковь в IV в.- отнюдь не бедном ни святостью, ни глубиной, ни честью мысли. Это был век Амвросия Медиоланского и Иоанна Златоуста, Афанасия Великого и Макария Египетского, Григория Нисского и Григория Назианзина. Да, право, политика, закон - это в принципе инструменты насилия. И для христианского сознания здесь неизбежно встает вопрос: допустимо ли насилием противостоять злу? Русское православие и мыслью, и самой жизнью своих праведников ставит этот вопрос, продолжая святоотеческую традицию, с особой остротой. Известно, что св. Сергий Радонежский направляет двух иноков-воинов Дмитрию Донскому на битву с Мамаем, на защиту православия и духовной самобытности русского народа; а св. Серафим Саровский отстаивает достоинство духа перед разбойниками по-другому: он отбрасывает топор и говорит им: "Делайте свое дело". И те увечат праведника, имевшего, кстати, силу нескольких человек...

Да, лучше для человека противостоять злу лишь добром, да, бывает лучше принять на себя удар, не защищаясь. "Чада мои! Все православные русские люди! Все христиане! Когда многие страдания, обиды и огорчения стали бы навевать вам жажду мщения, стали бы проталкивать в твои. Православная Русь, руки меч для кровавой расправы с теми, кого считала бы ты своим врагом - отбрось его далеко так, чтобы ни в минуты самых тяжелых испытаний и пыток, ни в минуты твоего торжества, никогда-никогда рука твоя не потянулась бы к этому мечу, не умела бы и не хотела нести его", - призывал патриарх Тихон в июле 1919 г., когда казалось, что дни большевиков сочтены и близок час отмщения...

Но "вера - по силе". Бывают и иные ситуации. И для их понимания не поможет изначальное: "можно ли". Здесь вопрос (и ответ) звучит иначе: "должно ли". Бывают случаи, когда словом или примером нельзя остановить насилие - задача праведника-консультанта перед светской властью - точно поставить диагноз. И тогда должно защищаться, так как все иные возможности полностью исчерпаны. Здесь - самая неблагодарная участь и возможность совершить непоправимую ошибку. Но ведь "Не убий!" - это и "Не дай убить себя!", "Отстаивай свою жизнь, свободу и достоинство!". Иначе - величайший в христианстве грех убийства, самоубийство. И не важно - чьими руками он совершен - твоими или кого-то другого. Попытка разрушительного вторжения в человеческую душу и жизнь воспринимается христианством как насилие; и если угроза Вере, высшим ценностям и ближним смертельна, то и противодействие должно быть достаточно твердым. В общем: "волкодав прав, людоед - нет". Есть в жизни такие минуты, о которых Христос говорит: "Продай одежду свою и купи меч". Но эта неустранимость насилия из жизни общества (здесь не может быть никакой наивности, оборачивающейся, как известно, особой жестокостью) предполагает особую ответственность. И прежде всего ответственность политиков. Церковь при этом может быть отделена от государства; да вот государство не может и не должно быть отделено от христианской этики!

Совесть, по слову патриарха Алексия II, свободна у каждого человека. Не каждый эту свободу рискует реализовать. Но она нераздельна с человеком, тяготится ли он ею или радуется ей. Эта свобода не зависит от общественно-политических условий и законов. Насколько свобода совести реализуется в том или ином обществе, определяется тем, работают ли его государственные и общественные структуры на защиту людей, дерзающих жить по совести, или же государство своей мощью старается задавить автономию совести в людях. И здесь государству не обойтись без определенных представлений о том, что значит "жить по совести".

Согласно Блаженному