Протоиерей Герасим Петрович Павский: жизненный путь; богословская и ученая деятельность
В качестве возможной мотивации поступка митр. Филарета называли и его крайне болезненное отношение к любым богословским сочинениям, хотя в какой-то степени способным составить конкуренцию его катехизису. Не смотря на «славянизацию» катехизиса редакцией 1827-28 гг., нападки на него продолжились в 30-х годах, когда основным объектом критики стал пропуск в тексте катехизиса учения о Священном Предании. Третья и последняя редакция катехизиса 1839 г. не пресекла споры, которые не затихли и к началу 40-х. Однако, хотя митр. Филарет и воспринял указанные пособия Павского как катехизические тексты, вряд ли ему приходилось опасаться, что они могут представлять угрозу его катехизису, претендуя на его замену, — пособия были изданы в единичных экземплярах; само отношение высших церковных кругов к Павскому никак не предполагало подобного развития ситуации. Здесь скорее возникает вопрос, почему наследник престола обучается не по официально принятому вероучительному документу, текст которого «рассмотрен и одобрен Святейшим Правительствующим Синодом» и издан «по Высочайшему его Императорского Величества Повелению». Барсов счел возможным усмотреть в подобной ситуации схожую реакцию митр. Филарета, как и в связи с гипотетичными рецензиями Павского на его труды: «Такова была слабая сторона митрополита Филарета: он не мог выносить соперничества или конкуренции новых ученых знаменитостей».
Так или иначе, но принципиально важным в этих спорах представляется не психологическая мотивация ее участников, но то, что они выводят на уровень богословских поисков эпохи. В происшедшем, бесспорно, скрывается нечто большее, чем простое столкновение коньюнктурно-карьерных интересов и личностных амбиций (хотя, конечно же, и без «пробежавшей собаки» не обошлось). Выход из «психологического круга» при обсуждении движущих причин этой истории не только желателен, но и необходим. Только на таких условиях возможно обрести моральное оправдание случившемуся конфликту. Полемика между митр. Филаретом и прот. Г. Павским «системного свойства» — это столкновение двух мировоззрений, двух принципов богословствования: старой, пусть и модернизированной схоластики и нового утверждающегося исторического подхода.
Принцип построения катехизиса митр. Филарета традиционный для подобного рода текстов. Постулаты вероучения, догматы, в нем суть самодовлеющие начала. Цитация Священного Писания, призванная подтвердить эти положения, казалось бы, должна поставлять их в рамки Священного текста и Священной истории. Этого, однако, не происходит. Цитаты могут браться произвольно, по формальному признаку. Библейский текст используется лишь как доказательство исходных формул. Собственно, это старый принцип схоластического богословия, которому в полной мере следует катехизис. Модернизация, которую вводит митр. Филарет и которая послужила поводом для нападок на его труд — цитация Священного Писания на русском языке и минимизация места Предания в вероучении в первой редакции катехизиса 1823 г., — никак не меняют суть самого метода, который остается схоластическим. Сама по себе «понятность» языка не может способствовать пониманию истин вероучения, когда продолжают оставаться не проясненными их фактические основания.
В чем заключалось новаторство Павского, и почему оно вызывало очевидное отторжение? Еще в 1828 г. митр. Филарет доносил в Синод о сомнительных, с его точки зрения, выражениях в статье Павского, посвященной богословию св. Григория Богослова. В частном письме он так — очевидно, не без досады и раздражения, — определил их истоки: «Мне кажется, что издатели немецкое кушанье, не разжевав, глотают». Это высказывание может быть воспринято как упрек в отходе от отечественной традиции в угоду следования западным образцам. Однако если рассматривать складывающуюся ситуацию с более широкого ракурса, она представляется гораздо более многоплановой. Дело в том, что истоки богословия митр. Филарета также коренятся в немецкой школе. Известно, что святитель широко пользовался западными пособиями и в преподавании, и для написания собственных трудов. Так, изданный курс его библейской истории «Начертание церковно-библейской истории в пользу юношества, обучающегося в духовных училищах», «доставивший ему столько славы, был не чем иным, как сокращением или переделкой сочинений лютеранина Буддея». На западные корни его богословствования указывает прот. Г. Флоровский: «Внешнее влияние той „старо-протестантской“ богословской школы, в которой Филарет вырос и был воспитан, чувствуется у него достаточно сильно, в ранние годы особенно сильно». Широкое использование Павским западных источников в отношении него стало, однако, одним из пунктов обвинения. Барсов, очевидно защищая Павского, риторически вопрошает: «Право ли было академическое начальство, порицая Павского за толкование Библии по руководству Розенмюллера, когда само оно узаконило в качестве пособий по тому же предмету сочинения Озиандера, Тирина, Вейта и других?». Конечно же, и здесь он упрощает ситуацию, помещая ее исключительно в плоскость психологии. Значение имела позиция западных авторов. Курсы Павского действительно вызывали подозрения в их идейной направленности. Современники смотрели на него как на «неолога», митр. Филарет в числе первых. «Неологией» или «неологизмом» (в значении «нового учения») называлось направление в протестантском богословии ХVІІІ в. (Сегодня данные термины используются исключительно в сфере лингвистики для обозначения нового словообразования.) Неология знаменовала собою создание новой страницы в протестантском богословии, «неопротестантизма» (в современной классификации), в отличие от старой, традиционалистской школы. Хотя границы неологии весьма расплывчаты, для нее как явления можно выделить несколько характерных черт. Важно, что ее оформление произошло на основе применения историко-критического метода к исследованиям в области догматики и Священного Писания. Результатом этого первого опыта стали достаточно радикальные выводы. Были подвергнуты переосмыслению такие, казалось бы, незыблемые положения христианского вероучения как догмат о Св. Троице, первородном грехе, сами догматы перестали рассматриваться как истины абсолютного порядка… По отношению к Священному Писанию были применены новые герменевтические подходы, позволившие автономно воспринимать содержание двух Заветов, что, нужно признать, открывало новые возможности в экзегетике…
Обвинения Павскому в приверженности неологии из уст митр. Филарета прозвучали уже в 1828 г., более предметно они были повторены в 1834-м в критическом разборе «Христианского учения в краткой системе» и «Начертания церковной истории». Недостаточно развернутые и четкие, по мнению святителя, формулировки в параграфах, посвященных учению о Св. Троице и искуплению, отсутствие определенного учения о грехопадении и др. позволили ему, в связи с фактом «умолчания», вполне прозрачно выставлять автора учебных пособий наследнику: «неологом», «социанином», приверженцем «новейшего немецкого рационализма», «ересеводителем»; он прямо пишет, что «слова сочинителя… не согласны с учением Православной церкви»... Это более чем серьезные обвинения. Насколько их можно признать обоснованными? В своих ответах Павский справедливо указывал, что его учебные пособия были ни чем иным как рабочими конспектами и никак не претендовали быть всеобъемлющим богословско-катехизическим курсом. Кроме того, они составляли лишь часть широкой учебной программы. В своих ответах Павский писал: «Наконец примечатель обнаружил свою мысль, что он сию книжку считал Катехизисом. Но я уже объяснил, что она не Катехизис, а оглавление всего того, что содержится в Библии». Он обстоятельно отвечал на каждый пункт замечаний, высказанных митр. Филаретом, и, нужно признать, его ответы звучат вполне убедительно. Необходимо отметить и то, что сам курс составлялся адресно и был адаптирован для соответствующего возрастного восприятия. Безусловно, сильной стороной «Христианского учения в краткой системе» и «Начертания церковной истории» была живость, простота и наглядность. В них в полной мере нашли выражения педагогические и дидактические дарования Павского.
При всей «разноформатности» «мнений» митр. Филарета и текстов Павского в этой полемике все-таки можно выделить рациональное зерно. В том, что оппоненты «разговаривают на разных языках» есть принципиальная составляющая. Когда митр. Филарет в своем примечании на одно из высказываний Павского о Св. Троице пишет: «…почему он показывает сие учение уже во втором и третьем веках, а не в первом?.. Почему также называет он сие учение церковным (здесь курсив — м. Ф.)? Неужели все потому же, что почитает оное изобретенным Церковью во втором или третьем веке, а не библейским, и от самого Христа преданным?.. Если сочинитель не причастен сему заблуждению, то нельзя понять, почему он пропустил столь важный и первенствующий догмат в истории первого века», он тем самым выступает как догматист, для которого догмат есть нечто единожды данное и неизменное. Он очень чутко улавливает любые несоответствия этой незыблемой для него позиции. Павский считал необходимым рассматривать догматы в перспективе их исторического становления: «…во ІІ и ІІІ веках стали происходить об нем споры; от того и догмат сей не только входит в систему учения, но и в историю; ибо история есть повествование происшествий». Это его принципиальная позиция в богословии, которой он неизменно следовал и которую открыто декларировал. «Исторический взгляд на религию, — писал Павский, — должен предшествовать всякому другому взгляду, и потому история священная должна быть прежде всего преподана воспитанникам. И нравственное и догматическое учение родилось и составилось на основании истории, ибо известно, что мы не прежде размышляем о чем-нибудь в себе, как взглянув на какое либо происшествие, то есть получив историческое познание... Повествование историческое должно приближаться к повествованию библейскому...». Аналогичной была его позиция и в библеистике. Подобное провозглашение исторического подхода как приоритетного в осмыслении богословских истин очевидно отвечало активно используемому в богословских и библейских исследованиях на Западе историко-критическому или историко-сравнительному методу. Этой методологии он следовал уже в своей магистерской диссертации. В осмыслении Священного Писания для него на первое место выходил изначальный, «исторический» смысл текста. «В книжке моей я хотел представить библейское учение (здесь и далее в цитате — курсив Павского), и потому представлял себе, будто смотрю на Библию тогда, когда еще церковное понятие о той, или другой книге еще не существовало, и когда не произнес об ней суждения ни св. Афанасий, ни другой кто из св. отцов»; «Св. Писатели писали для тех, которые жили с ними, и потому писали сообразно с понятиями, нравами и обыкновениями современников. Чтобы верно понимать написанное ими, надобно поставить себя на тоже место, где они стояли, и на туже точку зрения, с которой они смотрели на вещи. Ясно представляя ту сцену, на которой происходило действие, мы будем слушать пророческие речи с надлежащим уважением и в картинах их увидим необыкновенную живость». Здесь основание его герменевтического подхода. Как библеист и экзегет он сформировался на научной строгости исторического и филологического анализа. Он идет от текста, который для него первичен. От него он и восходит к догматам. Это подход, который, безусловно, нес новое слово и в религиозной педагогике, поскольку исторический подход делает живым и наглядным то, что не может сделать формальная логика, то, что в старой схоластической системе абстрактно и не имеет жизни. (В этом отношении симптоматична вышеприведенная фраза Жуковского о «религии Павского» как «друге просвещения».)
Можно ли Павского на основании того, что он был последовательным сторонником применения историко-критического метода в богословских и библейских исследованиях, по примеру митр. Филарета, подозревать в приверженности неологии? Думается, это как раз тот случай, когда «зёрна не следует смешивать с плевелами». Радикальные, абсолютно неприемлемые для традиционного церковного сознания выводы, к которым приходили отдельные протестантские богословы в ХVІІІ в. и позднее, в частности, те, кого рассматривали в качестве представителей неологии (среди таковых называют: Й.Ф.В. Йерусалема (Jerusalem, ум. 1789 г.), Й.Й. Шпалдинга (Spalding, ум. 1804 г.), Й.Г. Тёльнера (Töllner, ум. 1774 г.), Й.К. Дёдерейна (Döderlein, ум. 1792 г.), И.З. Землера (Semler, ум. 1791 г.), И.А. Эрнести (Ernesti, 1781 г.), возможно Фр. Шлейермахера (ум. 1834 г.)), нельзя относить на счет самого метода. Первоначальные издержки применения историко-критического метода на Западе были постепенно преодолены. К XIX столетию он по существу изменил всю ситуацию с библейскими и богословскими исследованиями, в конечном итоге создав для них твердую, истинно научную основу. Постепенно проходила его апробация и школой отечественного богословия, которая в своем становлении в ХІХ в. в значительной степени ориентировалась на западные образцы. К примеру, в 1869 г. новым Уставом в отечественном духовном образовании вводился предмет «История догматов», где и название, и сам теоретический метод были заимствованы из современных западных богословских курсов. По существу Павский оказался пионером применения историко-критического метода в отечественной школе. Барсов писал по этому поводу: «В своих суждениях Павский, по нашему мнению, опередил свою эпоху на полстолетия». Однако, далеко обогнав своих современников, он оказался в вакууме непонимания. Сам Павский вполне отчетливо осознавал всю проблемность подобного положения. В автобиографии он так оценивал свое назначение на кафедру еврейского языка: «Вместо того, чтобы назначить мне богословскую кафедру, к чему я был способнее других, дали мне еврейский язык. Но Бог устроил так, что этот предмет сделался для меня приятнейшим занятием. В богословии я должен был лицемерить, лукавить, притворствовать, а здесь — говорить правду, и только изредка, чтобы не оскорбить лукавых, промалчивать». Понимать это, на первый взгляд, шокирующее замечание нужно именно в связи с тем, что и у наиболее богословски образованных современников он не находил сочувствия своему образу мысли.
Высказанные о. Герасиму подозрения нашли отклик и в ХХ столетии. Прот. Г. Флоровский, очевидно следуя митр. Филарету, даже углубляя его все-таки не прямые высказывания, так характеризовал богословско-мировоззренческую позицию Павского: «То было самое острое западничество не только в богословии, но и в самом душевном самочувствии. То было и психологическое самовключение в немецкую традицию». Данное суждение, однако,