Научные революции
Научно-идеологической ирреальности может угрожать не только оппонент, не только противостоящая научная теория. Сама природа, сама физическая, материальная реальность своим существованием может молчаливо свидетельствовать против нее. Например, «мичуринцами» был издан приказ, предписывающий повсеместно в лабораториях уничтожить мушек-дрозофил – классический объект, на котором генетики проводили свои эксперименты [19, с. 119]. Такой приказ сродни прожекту Козьмы Пруткова «О введении единомыслия в пространном нашем отчестве» и это показывает, что почва для схоластики, «вероучений» (типа лысенковского) и диктатуры в «мениталитете» россиян имелась задолго до октября 1917 г., а складывалась, вероятно, в раннем средневековье. Однако, как отмечает В.А. Леглер, до революции 1917 г. в отечественной науке ничего подобного советским локальным научным идеологиям не существовало. В.А. Леглер связывает это отчасти со спецификой организации советской науки, о чем будет сказано чуть ниже.
Каков же механизм, поддерживающий господство уже возникшей идеологии над научным сообществом? Научные теории опираются на согласованную убежденность ученых, использующих факты и логику. Противостоящие им локальные идеологии поддерживаются иным способом, поскольку факты и логика в распоряжении обоих сообществ одни и те же. Один из таких механизмов – это репрессии по отношению к противникам, административные методы воздействия (отстранение от работы, понижение в должности в научных и учебных учреждениях, отсутствие поощрений). «Изгнание из научного сообщества является высшей мерой наказания, которое ученые в состоянии осуществить сами. Оно оказывается вполне достаточным для нормального функционирования локальной идеологии, поскольку изгнанное лицо <…> не может в дальнейшем как-либо влиять на положение дел в сообществе. <…> Наиболее массовая и в то же время наименее заметная форма насилия заложена непосредственно в структуру сообщества. Она обнаруживается в тысячах обычных процедур, когда, например, научный руководитель дает подчиненному задание или оценивает полученные им результаты. Принуждение здесь не замечается или признается нормальным» [4, гл. 3].
В так называемых мягких локальных научных идеологиях оппоненты могут оставаться внутри сообщества и продолжать влиять на него. Здесь может существовать явление научной оппозиции, которое, играет важную роль в эволюции и крахе локальных идеологий. Локальные научные идеологии, тяготеющие к «идеологическому» полюсу, В.А. Леглер называет жесткими, тяготеющие к «научному» полюсу – мягкими. Граница между ними проходит примерно там, где за несогласие с научно-идеологическим учением начинают увольнять [4, гл. 3].
«Способность советской науки впадать в научно-идеологическое состояние и поддерживать его путем насилия – официально признаваемый факт, имеющий в официальном языке свои эвфемизмы. Локальная идеология называется там монополией одной школы, насилие – администрированием, специфические методы полемики – наклеиванием ярлыков, противостояние с мировой наукой – отставанием от нее и т.д.».
Легкость, с которой наука соскальзывает на путь локальной идеологии, постепенность перехода от науки к идеологии может создать впечатление, что это родственные, близкие интеллектуальные явления, естественно трансформирующиеся друг в друга. В действительности же наука и идеология есть скорее противоположные области человеческого духа. «Идеология как наука в смысле собственно научности есть нонсенс. У нее совсем другие источники и другие цели, нежели познание действительности... Идеология и наука суть взаимоисключающие <...> качественно разнородные явления» [4, гл. 3]. В.А. Леглер отмечает, что чем дальше отстоит каждая конкретная наука от гуманитарно-общественного ядра, тем меньше шанс, что она будет захвачена локальной научной идеологией [4, гл. 4].
В XX в. научные идеологии возникали не только на славянской почве. Так, в национал-социалистической Германии тоже создавались локальные научные идеологии, не уступающие лучшим советским образцам. «В стране Эйнштейна и Планка появляется “арийская” физика! На родине Гумбольдта и Геккеля создают “расовые” науки и говорят о расах!» [20, с. 63]. Так же как и в Советском Союзе, локальные идеологии в науке фашистской Германии возникали непосредственно в среде ученых и не обязательно диктовались государством. Поэтому можно говорить, что «не государственная организация, а государственная идеология заставляет науку превращаться в научную идеологию. <…> “Мостиком” от идеологии к идеологически нейтральным естественным наукам в Советском Союзе, как уже было сказано, служила диалектическая (марксистско-ленинская – А.В.) философия. <…> Дело в том, что наука по определению ограничена, касаясь лишь известной части Вселенной и не имея суждений о неизвестном. Идеология же неограниченна и охватывает Вселенную без остатка. Поэтому «передний край» науки для западного и советского ученого выглядел по-разному. У первого за границей известного лежит неизвестное, а у второго – диалектическая философия» [4, гл. 4].
«Террор власти всегда иррационален, и, как ни печально это признать, никакая мудрость и рассудительность, лояльность или упрямство не могут дать спасения и подсказать эффективные средства выживания» [21, с. 163]. Об этом красноречиво свидетельствуют разные судьбы таких выдающихся людей, как Н.И. Вавилов, С.П. Королев, Н.В. Тимофеев-Ресовский и И.П. Павлов. Судьбы Н. Вавилова и миллионов других талантливых, энергичных людей «вызывают неподдельную скорбь и все вместе – глубокую печаль и недоумение: зачем всё это было? Кому нужно было столь планомерно разрушать, топтать, губить то, что составляет основу основ современной циавилизации – науку и технику, ведь их достижения создают мощную экономику, необходимую обороноспособность государства, обеспечивают сильные позиции страны на мировой арене? <…> Другой мощный тоталитарный режим ХХ столетия – фашистская Германия, нацизм и лично Гитлер – никогда, однако, не позволял себе так запросто резать кур, несущих золотые яйца. Политическая лояльность - вот и все, что требовалось от ученого» [21, с. 160].
Однако, идеологическое вмешательство государства, как отмечает В.А. Леглер, не имеет всеобщего характера и его нельзя считать исключительной причиной появления научных идеологий.
Другой фактор, отличающий советскую науку от мировой и способствующий появлению локальных научных идеологий – это организационная структура советской науки. Ниже указаны специфические черты советского научного сообщества. Это, во-первых, закрытость сообщества. «Если ты <...> специалист, но соответствующей должности не занимаешь, туго тебе придется... Статью захочешь напечатать или на конференции выступить – забор перед тобой... Это три века назад какой-нибудь там шлифовальщик линз Бенедикт Спиноза мог печатать свой опус, не спрашивая согласия штатных “специалистов”» [22, с. 11]
В традиционном случае (на Западе) структура научных сообществ децентрализована, во многом неформальна, основана на личных отношениях. Советская наука вследствие своей организационной структуры – явление несколько необычное (для мировой науки вообще). В СССР структура научного сообщества была весьма иерархична. Место каждого ученого в иерархии однозначно определялось взаимоотношениями руководства и подчиненных. Особенностью советской научной иерархии являлась очень высокая степень ее расслоения, включая материальное расслоение.
«Руководители научного сообщества считают себя наиболее выдающимися учеными, т.е. делающими наиболее выдающиеся открытия. Научная работа высокого ранга, т.е. важное научное открытие или изобретение, сделанное не ими, рассматривается как нарушение сложившегося в обществе статус-кво, как претензия автора открытия на лидерство в сообществе в ущерб его теперешним лидерам <…> Поэтому лидеры научного сообщества, как правило, резко отвергают сделанное кем-то открытие (метод, изобретение)» [4, гл. 4]. Стоило бы провести исследование этологических (поведенческих) механизмов такого неприятия «пророка в своём отечестве», а именно того, в какой мере выработанная архаичным сознанием и сопряженная с ним социальная система (например, жёсткие рамки архаичной морали и правил поведения, исключающих какие-либо новации), а также этологические механизмы зависти, господства и подчинения «работают» в науке разных стран. Страх перед новацией, как пишет исследователь родо-племенных и ранне-классовых обществ Тропической Африки В.Б. Иорданский [23, с. 94], «был одной из самых больших слабостей архаичного общественного сознания», но, тем не менее, им были буквально насыщены эти цивилизации. Средневековая форма символического отношения к миру – христианский неоплатонизм – «не порождена христианством, а является разновидностью архаического, "первобытного" сознания, которое встречается у самых различных народов на стадии доклассового и раннеклассового общества» [24, c. 268]. «Не оригинальность, не отличие от других, но, напротив, максимальное деятельное включение в социальную группу, корпорацию, в богоустановленный порядок – ordo, – такова общественная доблесть, требовавшаяся от индивида. <…> Поэтому в подавлении индивидуальной воли и мнения в средние века не видели нарушения прав и достолинства человека. Публичное высказывание мнений, противоречивших установленной вере, было ересью» [24, c. 273].
«Научное сообщество обычно в целом думает правильно, но каждый конкретный ученый всегда в чем-то ошибается. Иерархическая организация, дающая возможность немногим ученым навязать свое мнение остальным, распространяет индивидуальную ошибку на все сообщество» [4, гл. 7].
Можно проследить, какую форму принимает в организованной науке классическая научная революция (по Т. Куну) и ее отдельные компоненты.
Научная революция начинается с аномалий. Но «для руководителей научного сообщества признать их наличие означает примерно то же, что для министра – признать плохую работу своей отрасли. Аномалии означают недостатки в господствующей научной парадигме, т.е. на языке иерархической организации это значит, что сообществом плохо руководят. Следующий этап революции – сосредоточение сил и внимания сообщества на аномальных областях, появление специалистов по аномалиям. С точки зрения лидеров сообщества такое поведение близко к безумию, поскольку означает целенаправленный подрыв собственного положения. Не может быть признан и реально не признается кризис парадигмы. Утверждение, что господствующая парадигма находится в кризисе, в централизованном научном сообществе эквивалентно утверждению, что его руководители не справились со своими обязанностями. Поэтому пока контроль руководителей над сообществом эффективен, они не допустят такого утверждения» [4, гл. 4].
«Разработка новой парадигмы есть исследование высшего ранга, значит, ее автор претендует на высшее положение в иерархии. Кто он по Т. Куну? Молодой или новый в данной области специалист, склонный к профессиональному риску и к эстетическому восприятию мира. Нет сомнения, что в организованном по-военному иерархическом научном сообществе такой ученый обладает весом и влиянием близкими к нулевым. Исход “дискуссии” между парадигмами совершенно очевиден; с одной стороны – вся мощь научного сообщества, умноженная на сильнейший мотив реакции на угрозу, с другой – не имеющий влияния индивид, мотивируемый, по Т. Куну, “чем-то личным, неопределенным, эстетическим”. Идея новой парадигмы будет стерта в порошок сразу же, как только будет замечена и признана представляющей опасность. Это борьба не равных, а несоизмеримых сил. С одной стороны хрупкое куновское “равновесие между аргументом и контраргументом”, с другой – мощный, не останавливающийся ни перед чем механизм реакции на угрозу» [4, гл. 4].
По Т. Куну, решение научного сообщества есть высший судья, и права та парадигма, которая победила. Поэтому, как пишет В.А. Леглер, обвинять лидеров советского научного сообщества не в чем – они правы, потому что побеждали.
То есть «научная революция классического куновского типа, признанная главным процессом развития науки, в организованной науке как в изолированной системе невозможна. <…> Это подтверждается отсутствием научных революций, совершенных в основном советскими учеными. <…> К такому же выводу можно прийти, опираясь на положение Т. Куна о конкуренции в научном сообществе как единственное исторически эффективном способе смены парадигмы… Однако этот вывод во многом относится к воображаемой ситуации, поскольку советская наука не полностью изолирована от мировой» [4, гл. 4].
Многие локальные научные идеологии в СССР к середине 1980-х годов исчезли. Это происходило внезапно или постепенно, после периода нисходящего развития. Значит, что-то способно прекращать их существование. В.А. Леглер рассмотрел, как это происходит.
Процесс развития локальной научной идеологии может сопровождаться непредвиденными явлениями, ослабляющими и иногда разрушающими ее позиции [4, гл. 5]. Во-первых, «мировая наука продолжает развиваться и уходит вперед, она становится классикой, входит в учебники, делается понятной для неспециалистов, начинает использоваться на практике, создает экономически выгодные промышленные установки. Это устраняет неоднозначность в сравнении двух парадигм. Преимущества парадигмы мировой науки становятся очевидными». Во-вторых, сама локальная научная идеология может давать практические методы и рекомендации, которые оказываются бесполезными или вредными. В-третьих, «внутренний импульс локальных научных идеологий к восходящему развитию делает научно-идеологическую ирреальность все более радикальной. Начинают отрицаться факты, с которыми неизбежно сталкивается каждый специалист… или изобретаться псевдофакты, ложность которых тоже легко проверяема». Однако, в отличие от науки, локальная научная идеология никогда не признает наличия кризиса. Она поступит как идеология, т.е. мобилизует все силы на борьбу с внешним и внутренним врагом [4, гл. 5].
Как уже было сказано, члены научно-идеологического сообщества, открыто согласные с мировой научной парадигмой, а не с противостоящей ей локальной научной идеологией образуют так называемую научную оппозицию. Роль научной оппозиции в эволюции локальных научных идеологий весьма существенна. «Ее участники первыми усваивают мировую научную парадигму и предлагают ее советским коллегам. Они защищают ее, распространяют, популяризируют, участвуют в ее дальнейшей разработке, применяют к отечественным проблемам, в том числе и к практическим. Они служат полномочными представителями новой парадигмы в советской науке». В ответ на действия научной оппозиции локальная научная идеология лишь укрепляется и ужесточается в сообществе. Все усилия оппозиции блокируются, а сама она оказывается в изоляции внутри сообщества
Борьба научной оппозиции за свои взгляды обычными методами является неэффективной, поэтому она применяет метод борьбы, который В.А. Леглер назвал «принципом обхода». Данный принцип состоит в следующем: «когда локальная идеология блокирует развитие новой парадигмы внутри научного сообщества, борьба за нее переносится в более широкую систему, в которую сообщество входит как составная часть. Локальная научная идеология берется в обход. Такой более широкой системой могут оказаться смежные науки или Академия наук в целом». Также обход локальной идеологии может быть совершен с помощью широкой прессы или партийно-государственного аппарата (то есть вненаучных кругов).
«Государство рассматривает науку как “производительную силу”, ожидая от нее экономических, военных или пропагандистских результатов. Оно может трезво сравнивать практические обещания локальной научной идеологии и научной оппозиции и принять сторону того, кто представляется более полезным. Так, если атомную бомбу можно получить только вместе с идеалистическим эйнштейнианством, государство согласно на это. Генетики продемонстрировали гибридную кукурузу, защиту от наследственных болезней, и это перевесило все фразы о менделизме-морганизме и соответствии биологов-мичуринцев социализму» [4, гл. 5].
Получив перевес во внешней системе, научная оппозиция может, наконец, перевести сообщество на новую парадигму, т.е. завершить научную революцию.
Таким образом, научная революция в советской науке происходит по следующей схеме. Сначала за рубежом появляется и утверждается новая парадигма. Советские ученые борются с ней и для этого создают локальную научную идеологию. Среди них возникает научная оппозиция, действующая как представитель мировой науки. Не добившись цели внутри сообщества, она применяет принцип обхода и выигрывает дискуссию за пределами профессионального круга. Под давлением или угрозой давления сверху ученые оставляют научную идеологию и воссоединяются с мировой наукой [4, гл. 5].
В классической научной революции (в понимании Т. Куна) борьба между парадигмами идет внутри научного сообщества как соперничество между отдельными учеными и группами ученых. Революция происходит внутри сообщества и никого другого не касается. Советские научные революции принципиально отличались от «классических». В них действовали силы, несопоставимо более мощные. За старую парадигму держалось почти все советское научное сообщество, вооруженное локальной научной идеологией, новую парадигму отстаивала вся мировая наука, советская научная оппозиция, и часто внешние силы (государство, пресса).
Получается, что необходимым условием существования науки организованного типа является существование мировой (зарубежной) науки. «Без этого условия организованная наука со временем упрется в локально-идеологические тупики. Наука сохранится как совокупность лиц, обладающих научными степенями, но не как инструмент, позволяющий добывать новые знания» [4, гл. 5].
Однако, крупные научные революции случаются весьма редко – в одной науке раз в несколько десятилетий или реже. Большинство научных исследований в промежутках между революциями относится к «нормальной» науке.
В связи с суждениями Т. Куна о процессе развития нормальной науки и микрореволюциях и представлениями В.А. Леглера о локальных идеологиях можно думать, что советская нормальная наука должна сопровождаться появлением множества локальных микроидеологий, создаваемых микросообществами узких специалистов. Они, как пишет В.А. Леглер, действительно появлялись. Что произойдёт с ними в постсоветский период, покажет время.
В.А. Леглер подробно анализирует пример реликтовой локальной микроидеологии и микрореволюции в геологии (борьбу гипотез образования флиша – слоистех донных отложений) [4, гл. 6]. На этом примере ясно видны все черты больших научных революций: кризис исходной парадигмы, появление и победа за рубежом новой парадигмы, ответная локальная идеология в советском микросообществе, ее восходящее развитие, научная оппозиция, обход микросообщества, победа новой парадигмы в СССР. Революция произошла в узкой области, на фоне нормального (в куновском смысле) развития геологии в целом.
Микроидеологии, по мнению В.А. Леглера, не играют такой фатальной роли, как крупные локальные идеологии. Но и здесь существование зарубежной науки остается, в большинстве случаев, необходимым условием. «Специалисты из смежных областей могут взять микроидеологию в обход только при наличии зарубежного образца. К тому же, резкой границы между крупными и мелкими проблемами, сообществами, революциями и идеологиями нет» [4, гл. 6].
Еще одна особенность советской науки, благоприятствующая локальным идеологиям – это секретность. Согласно одному из определений, наука – это установление связей между разнородными явлениями. Из этого следует, что эффективность науки прямо пропорциональна интенсивности и свободе перемещения информации. Идеал науки – ничем не ограниченная информация, доступная всем максимально быстро. Цели секретности прямо противоположны, ее идеал – нулевое перемещение нулевой информации. Поэтому математик П. Винер утверждал, что развитие одновременно науки и секретности невозможно. Научно-иерархическое сообщество отгораживается от внешних сил не только иерархическим и квалификационным барьером, но и колючей проволокой секретности. Биолог Ж.А. Медведев писал об этом: «Любая серьезная научная проблема стала интернациональной и совместно разрабатывается учеными разных стран, внимательно следящими друг за другом…» [цит. по 4, гл. 6].
Также способствовала локальным научным идеологиям такая черта советской науки как административная регламентация. В Советском Союзе наука, как и все остальное, подлежала планированию. Однако, если считать целью науки открытия, т.е. события, по определению неожиданные и непредсказуемые, то планировать ее абсурдно [4, гл. 6]. «Существующая сегодня система планирования науки не всегда способствует появлению оригинальных первооткрывательских работ…, не стимулирует прорыва вперед... Ставить тему, планируя неизвестный и часто совершенно непредсказуемый результат, мало кто отважится. Ведь за невыполнение планов по головке не гладят... При таком положении первооткрывательские работы нередко появляются случайно, являясь побочным продуктом рутинной научной деятельности» [25, с. 13].
«Кумулятивная нормальная наука напоминает сборку некоего здания из блоков, изготавливаемых и монтируемых по определенному плану. Это здание в каждой науке строится совместными усилиями ученых всех стран. Каждая его деталь, т.е. частное исследование, опирается на предшествующие, и служит опорой для последующих. Цель истинного ученого состоит в том, чтобы внести как можно больший вклад в эту постройку. Здесь сотрудничество ученых сочетается с конкуренцией – одновременно многие понимают логику строительства, и тот, кто первым изготовит необходимый сегодня блок, останется в числе авторов здания. Продублировать исследования и доставить нужную деталь с опозданием означает не сделать практически ничего. Наука даже еще более сурова, чем спорт. В ней нет серебра и бронзы, и чтобы остаться в ее истории, нужно хоть однажды быть первым» [4, гл. 6].
Однако, научные результаты обладают одним свойством – они чрезвычайно легко заимствуются. Они понятны, доступны, легко усваиваемы и хорошо транспортируемы. Например, «плоды 300-летнего развития европейской науки в XX веке были легко усвоены многими странами, где о науке до того и не слышали. <…> Поэтому страна, отстающая в научном соревновании, может в любое время прервать свою устаревшую традицию и одним броском усвоить чужие достижения».
Еще одно отличие советской науки от науки мировой – это разница между традиционными представлениями о цели науки и формулировкой цели науки в Советском Союзе. Согласно традиционной западной точке зрения, целью науки является познание истины [4, гл. 7]. Совершенно иначе формулировались цели советской науки. Её провозглашали средством, позволяющим достичь некоторых более важных целей. «Наука как непосредственная производительная сила – система знаний о законах развития природы и общества, ставшая важнейшим фактором роста производительных сил социалистического общества и совершенствования общественных отношений. Превращение науки в непосредственную производительную силу обусловлено как потребностями современного производства, так и выдающимися достижениями самой науки» [26, с. 133].
Между тем, изменение объявленной цели науки может иметь последствия. Например, те самые практические результаты, ради которых мы изменили цель, могут неожиданно снизиться. «Беззаботные поиски истины могут оказаться практически результативнее». Почему так происходит – частично объяснил Т. Кун, отметив, что наука эффективна вследствие умения ученых постоянно отбирать проблемы, разрешимые на сегодняшнем уровне, и поэтому «чрезмерная заинтересованность в прикладных проблемах безотносительно к их связи с существующими знаниями и техникой может так легко задержать научное развитие» [цит. по 4, гл. 6].
Т. Кун отмечает, что современная наука, начавшаяся в XVII веке, есть уникальное явление в человеческой истории. «Каждая цивилизация, о которой сохранились документальные сведения, обладала техникой, искусством, религией, политической системой и так далее. <...> Но только цивилизация, которая берет свое начало в культуре древних эллинов, обладает наукой, действительно вышедшей из зачаточного состояния. Весь основной объём научного знания является результатом работы европейских ученых в последние четыре века. Ни в одном другом месте, ни в одно другое время не были основаны специальные сообщества, которые были бы так продуктивны в научном отношении» [2, с. 216]. Может быть, это связано как раз с тем, что европейцы создали цивилизацию, лишённую жёсткой и однозначной иерархии? Европейская цивилизация опирается на христианство, впервые в истории провозгласившее уважение к личности как таковой, а не к занимаемому ею социальному месту. Она позволяет индивиду совершать не только правильные и полезные поступки, но и, до определенного предела, вредные, и просто творить глупости, чудачества.
Автор книги [27] приводит множество имен дилетантов и неспециалистов, совершивших выдающиеся открытия в науке, и пишет: «Этот список бесконечен. Если убрать этих людей и их творения из истории науки, ее здание обрушится. И, тем не менее, каждого из них преследовали насмешки и издевательства» [27, с. 64]. Однако каждому из них удалось реализоваться и внести свой вклад в науку. Вот что значит отсутствие настоящего контроля общества над индивидом.
Великолепный пример этого - научный подвиг Луи Пастера. Эпидемия в шелководческих районах Франции потребовала от него, химика и кристаллографа, высокой жертвы – покинуть лабораторию и, выручив шелководство, пивоварение и виноделие страны, заложить основы микробиологии, иммунизации от сибирской язвы и бешенства. «Трудно представить себе эту враждебность и ту силу воли, которой должен был обладать Пастер, чтобы преодолеть её и восторжествовать над всеми препятствиями, беспрестанно воздвигаемыми на его пути представителями то медицины, то ветеринарии» [28, c. 238].
В.А. Леглер в предисловии (2004 г.) к своей книге «Научные революции при социализме» отметил, что «советское общество в целом разрушено, но от него сохранились крупные обломки, реликты. Система Академии Наук с ее институтами является одним из таких реликтов». Советская наука, как социальная система, сумела пережить советскую власть и в значительной мере сохраниться. Поэтому немало из того, что описал в своей книге В.А. Леглер, сохранило свою актуальность. Знание о феноменах, выделенных В.А. Леглером, таких как «локальные идеологии», «научная оппозиция», «принцип обхода» и прочие может в определенной степени способствовать пониманию природы научной деятельности. Некоторые локальные идеологии, по словам В.А. Леглера, сумели приспособиться к рыночной экономике и в настоящее время процветают даже более успешно, чем в советское время.
Заключение
Итак, концепция Т. Куна о структуре научных революций является интересной и небесполезной схемой (моделью) того, каким образом и благодаря чему идёт замена научных теорий и систем взглядов (парадигм) новыми, радикально меняющими взгляд на мир теориями или способами научного мышления. Разумеется, и сама концепция Т. Куна обречена пройти этот путь парадигм и уступить более совершенным концепциям о механизмах развития науки. Как большинство других, правильно сформулированных концепций и гипотез, она поддается и должна быть подвергнута процедуре фальсификации (по терминологии К. Поппера) [1, с. 3-4; 29, с. 304-305], т.е. проверена на прочность. Можно считать, что проверка концепции Т. Куна началась уже с момента ее опубликования.
Согласно «Современному словарю иностранных слов» (1992), революция – это коренной переворот, глубокое качественное изменение в развитии явлений природы, общества или познания, а научно-техническая революция – коренное преобразование производительных сил на основе превращения науки в ведущий фактор развития общества, в непосредственную производительную силу. Между тем далеко не каждая смена парадигм, овладевающих умами даже после вымирания сторонников прежних концепций, догм, «учений» и мировоззренческих конструкций, соответствует революционным изменениям в науке. Некоторые из теорий, старея, уходят в прошлое (причем, некоторые – не навсегда) без каких-либо революционных, психологически трудных или катастрофических перемен в поступательном ходе науки и в менталитете научного социума. Подобное, например, происходит в наше время с «синтетической теорией эволюции» (СТЭ). Она возникла в домолекулярную эпоху развития биологии. Уже после её становления открыли двойную спираль ДНК, пришло понимание информационной роли нуклеиновых кислот, расшифрован генетический код ряда видов животных, растений и микробов, изучен механизм биосинтеза белка, возникла ультраструктурная цитология, была открыта вырожденность генетического кода, обнаружена внеядерная ДНК, открыто сходство её с ДНК прокариот, открыты молчащие и «прыгающие» гены и потерпела крах «центральная догма молекулярной биологии» (схема ДНК → РНК → белок). Это далеко не полный перечень ярких открытий в области молекулярной биологии, молекулярной генетики и цитологии, сделанных после становления СТЭ. Казалось бы, что при этом не только произошла множественная смена «парадигм» (таких как «центральная догма молекулярной биологии»), но созрели и все признаки революционной ситуации. М.Г. Чепиков писал о революционизирующем значении и эвристической силе молекулярной биологии, которые, по его мнению, кроются прежде всего в самом предмете исследования и в познавательных возможностях «комплекса синтетических биологических наук» (молекулярной и квантовой биологии, юиофизики, биохимии, бионики, биокибернетики и др.), обусловивших, по мнению М. Чепикова, «новый способ биологического мышления, выразившийся в изменении его стиля и характера, а также содержания» [30, c. 86, 96-97]. Но, как бы то ни было, не спроста выдающийся зоолог России недавнего прошлого Н.Н. Воронцов, перечислив ряд вышеуказанных открытий, задавался вопросами: «Имеют ли эти открытия к теории эволюции? Дают ли они основания для полного или частичного пересмотра основных постулатов СТЭ? Эти вопросы, вокруг которых на рубеже 70-90-х гг. нашего века ломались и ломаются копья» [31, c. 299]. К весьма неутешительному выводу об отсутствии «революции» в систематике живых существ, которая могла бы произойти благодаря успехам в молекулярной биологии, пришел видный специалист по геносистематике А.С. Антонов [32]. Филогенетические деревья, построенные классическими методами и на основании молекулярных данных имеют существенные различия. А. Антонов цитирует мысль выдающегося эволюциониста Дж. Симсона, высказанную еще сорок лет назад: «Я подозреваю, что <…> интерпретировать сходства и различия в ДНК будет так же сложно, как и в их (организмов) анатомическом строении». С некоторым оптимизмом глядя в будущее, А. Антонов привёл цитату из книги выдающегося отечественного палеоботаника С.В. Мейена: «С какого-то момента начинаешь понимать, что наши