Становление методологии итальянской этико-политической либеральной историографии

И.А. Овсянникова, Омский государственный университет, кафедра философии

Традиции римского права никогда не исчезали в Италии. С точки зрения Де Руджеро, частное право древних римлян с его тенденцией делать из всех юридических институтов общее достояние граждан препятствовало формированию феодального права, в котором бы привилегии занимали слишком большое место, и способствовало развитию гражданских свобод индивидов. В то же время он отмечает его отрицательное влияние, которое, уравнивая всех в подчинении, препятствовало укоренению в сознании народа аутентичной идеи права, то есть идеи права, независимого от государства и, даже более того, противостоящего праву государя. "Таким образом, итальянцам стало недоставать жизненного опыта противоречия между народом и государем, который в другом месте повсюду способствовал созданию чувства политических свобод и любви к ним. Здесь государство является с самого своего возникновения чисто монистическим: таков уже характер коммуны, чьи свободы совершенно отличаются от свобод феодальных государств и могли бы называться, скорее, демократическими институтами в античном значении этого слова, чем либеральными институтами" [1, p. 268].

В то время как во Франции школа физиократов обратилась к либерализму рационалистического толка, в Неаполе экономисты Дженовези и Галиани не скрывали своей симпатии к государственному протекционизму. Причиной была бедность страны и необходимость защиты от могущественных противников на море - Франции и Англии, готовых сделать из Неаполя инструмент и театр своего соперничества. Для Дженовези экономическая свобода означала главным образом преодоление феодальных препятствий торговле национальным продуктом и развитию сельского хозяйства внутри страны [1, p. 270]. По Де Руджеро, влияние французского Просвещения не добавило ничего действительно нового к идеям итальянских юристов и экономистов, заложивших основы либеральной мысли в стране.

Наиболее значительными трудами в духе Просвещения Де Руджеро считает "Законодательную науку" Филанжери и "Политические очерки" Пагано. Если Джаноне и Дженовези действовали один - на основе исторического права, другой - как чисто национальный экономист, то Филанжери и Пагано разрабатывают понятие свободы, которое возвышается над эмпирической практикой позитивного права, превращаясь в вечный закон. Итальянские теоретики недооценивали роль законов в обновлении общества, уповая на почти мистическое возникновение законодательства. Дж. Вико дал гораздо более реалистичное понятие свободы, состоявшее в том, чтобы иметь собственные законы, установления и правительства, которые уже поэтому были бы свободными. Таким образом, "свобода была исторической категорией" [1, p. 271].

Гражданская свобода образует общий предел как новому поколению просветителей, так и предшествующему. Филанжери открыто объявляет себя сторонником просвещенного деспотизма, как вольтерьянцы и физиократы. А у Пагано, напротив, чувствуется влияние Монтескье и опосредствованно - английского либерализма в том, что касается его надежды на самостоятельную просвещенную деятельность индивида и разочарования в посредничестве монархии между гражданином и свободой.

Большее развитие нововременной индивидуализм получает в это время в средней и северной Италии, где еще живы муниципальные традиции. В 1777 г. вышла работа Витторио Альфиери "О тирании", в которой Де Руджеро слышит первый призыв к войне против тирании. Стилизованное изображение тирании предвосхищает традицию, сформировавшуюся в Рисорджименто. Тиранией Альфиери называет любое правление, при котором тот, кто поставлен исполнять законы, может их создавать или разрушать, ломать и препятствовать их осуществлению, приостанавливать и даже обходить их, будучи уверенным в собственной безнаказанности [1, p. 272]. Альфиери будет критиковать якобинскую тиранию в книге "Мизогалло" ("Галлоненавистник"). В ней можно найти не собственно теоретическое изложение политического либерализма, а скорее, психологическое описание окружения, которое создает себе тиран. Противоположное понятие свободного правления является менее определенным у Альфиери. Таковым он представляет английское правление, аристократический дух которого затрудняет его перенесение на другую почву. Характер английской аристократии таков, что, взятая сама по себе, она меньше короля; объединенная с народом,- сильнее короля, а объединенная с королем - слабее народа. Формирование подобной государственной аристократии в других странах превратилось бы в средство олигархической тирании. Политический идеал Альфиери составляет равновесие английской политической системы между одним человеком, немногими и многими. Альфиери верно указывает причину силы английского либерализма: существование "в Англии постоянного и живого разногласия не между знатью и народом, как в Риме, но между народом и народом: то есть между министерством и оппозицией... это разногласие, скорее, оказывает благотворное влияние, чем вредит; поэтому никто не присоединяется к одной партии настолько, чтобы не быть затем в состоянии перейти в противоположную; ни одна из двух партий, имея постоянные и противоположные другой интересы, не имеет таких интересов, которые бы не совпадали с общим благом" [1, p. 274]. Сущность политического либерализма Де Руджеро определяет, таким образом, через оппозицию партий, которая превосходит классовую противоположность.

Экономические признаки нового строя формируются на Севере Италии. Независимость, единство и свобода становятся идеалами ломбардских либералов, объединенных вначале вокруг журнала "Кафе" (1764-1766). К этому кружку принадлежали Алессандро и Пьетро Верри, Беккариа, Карли, Фризи, в нем формировались Романьози и Джойя. Будучи юристами и экономистами, они видели в национальном единстве Италии причину и вместе с тем результат торгово-промышленного развития, а также формирования единообразных и рациональных гражданских порядков. К более общей концепции либерализма, считает Де Руджеро, поднялся П Верри, который хотел не только свободы торговли, но свободы всех человеческих действий: "всякое ограничение деятельности вредно для общественной жизни, потому что при каждом излишнем проявлении правительственной власти над людьми ослабляются нравственные идеи народа, и он делается сначала робким, потом притворщиком и, наконец, инертным". Он выступает против просвещенного деспотизма, развивая идеи конституционализма с точки зрения логики: великие начинания требуют, конечно, порыва при своем осуществлении, но им должно предшествовать сомнение и спокойный анализ, без чего народы рискуют не иметь с сувереном другой связи, кроме силы. К тому же, если действие надлежит правительству, принятие решения требует участия представителей интересов народа (*1). После начала событий Великой французской революции Верри выпускает брошюру "Мысли о политическом положении жителя Милана в 1790 г.", в которой на место произвола ставит закон: безопасность собственности, подлинного основания гражданского общества, зависит от определенности закона. Эта определенность законов была бы совершенно эфемерной, если бы только министерская власть единолично выпускала законы, как она это делала до сих пор. Безопасность собственности зависит от конституции и имеет свое последнее прибежище в публичном представительстве, потому что любая конституция была бы пустой и иллюзорной, если бы не существовало корпуса, заинтересованного в этом [1, p. 277].

Романьози дал такое же определение свободы в двух брошюрах: "Что такое равенство?" (1792) и "Что такое свобода?" (1793). Истинное право, равенство в правах, справедливо несет с собой фактическое неравенство: "Нигде равенство так хорошо не осуществлено и защищено, как в хорошем гражданском обществе, т. е. у народа, управляемого сильным и хорошо субординированным правительством, в котором все являются слугами закона и никто - слугами частного лица". То же самое верно и для свободы.

Де Руджеро считает самым органическим выражением бонапартистского либерализма идеи южного мыслителя Винченцо Куоко. В центре его теорий - идея народной монархии, непосредственного выражения народа, высшего суда государства и ответственной власти. Так объединяются две вещи, которые казались прежде несовместимыми - свобода и власть, полагал Куоко. Наполеона он считал позитивным плодом революции, которая сама по себе, по природе своей есть зло. Зло первых лет якобинства Наполеон заключил в рамки закона и институтов. Понятие представительного правления чуждо Куоко. Представительство нарушает непосредственность народной жизни и внутреннюю связь правящих и управляемых. Народная душа жива чувствительностью, а не рефлексивностью. Он критиковал представительную систему власти как абстрактную, общую, которая не является ни народом, ни правительством. Он предлагал со своей стороны политическую систему, которая своей основой имела бы муниципалитеты, из которых формировались бы парламенты, соответствующие частным требованиям отдельных сообществ. Никто не может, следовательно, представлять частное лицо, кроме его самого. Де Руджеро считает такую форму правления даже не народной монархией, а почти семейным управлением [1, p. 282]. Итак, в значительной своей части итальянский либерализм этого периода связан с судьбой наполеоновской монархии (*2).

Бонапартистская власть создавала предпосылки для возрождения в Италии вопроса о политической свободе как гарантии гражданской свободы. Конституционализм итальянской буржуазии с началом Реставрации не представляет, пишет Де Руджеро, никакого своеобразия, а "списан" благодаря посредничеству Франции с английского источника. Единственное различие он усматривает в том, что во Франции действительно существует конституция и конституционное движение развивается в парламенте посредством борьбы политических партий. В Италии же, где существовали абсолютистские полицейские государства, движение сбилось с прямого политического пути на путь тайных обществ и сект, отчего его чистая природа некоторым образом исказилась [1, p. 284-285]. Началась борьба общественного мнения умеренных против сектантской узости мышления. Например, Уго Фосколо пишет "Речи о рабстве в Италии", где выдвигает девиз: "чтобы переделать Италию, надо разрушить секты". Это станет девизом всего Рисорджименто. Секта для Фосколо "означает постоянное состояние раскола, порожденное и поддерживаемое некоторым числом людей, которые, отделяясь от гражданского общества, исповедуют, публично или между собой, религиозные или нравственные, или политические мнения, чтобы представить в лучшем свете тайные интересы или поддерживать их действиями, противными общему благу". Политические партии, напротив, являются "более ассоциациями свободных людей, которые имеют разные мнения и интересы, а также особенные способы управления общественным мнением; но там, где речь идет об общем здоровье и общей славе, всегда соглашаются с противниками" [1, p. 285]. Фосколо отмечает невозможность существования партий и вынужденное состояние сект. "Индивидуальные страсти в Англии,- пишет он,- как и повсюду, составляет любовь к себе. Но так как человек не может найти свою пользу иначе, чем в общественной пользе, люди в Англии становятся гражданами. В Италии, напротив, каждый гражданин принужден стать животным, потому что не будучи полезным родине, он не может иметь какого-либо долга перед ней".

Вывод Де Руджеро относительно первой фазы конституционализма 1820-1821 гг. таков, что его источниками было сектантское мышление. Наиболее ярко оно проявило себя у карбонариев, к числу которых принадлежала самая активная по тем временам часть буржуазии. Роль военных формирований в чисто гражданском буржуазном смысле понял князь Санторре ди Сантароза из Пьемонта, либерал, сторонник конституционной монархии. Даже самая мудрая и гуманная абсолютная власть лишает людей ценнейших благ и делает непрочными и преходящими все используемые людьми блага, писал он. Между народом и монархом всегда имеет место "естественное состояние", т. е. состояние войны, переносить которое никому не вменяется в обязанность ни божественным, ни человеческим помыслом. Те, кому Государь даровал оружие,- дети граждан. Значит, они имеют право использовать это оружие только ради необходимости защиты Родины и должны противопоставлять солдатской гордости свою гражданскую скромность.

Либерализм Рисорджименто представлен сочинениями Джоберти ("Примат"), Феррари ("Философия Революции"), Розмини "Философия политики", Бальбо ("О надеждах Италии", 1843), Романьози ("Наука о Конституциях"). Все они, будучи изложением умеренного или, как пишет Де Руджеро, "урезанного" либерализма, имели общий недостаток (*3). Из двух возможных путей первый был путем углубления рационализма в революционном мышлении, доведения до конца начатой им критики, рефлексии над тем, что не поддается рефлексии, т. е. с точки зрения Де Руджеро, критицизма и историзма, возвращения духу всего того, что у него отняли в первую фазу. Это было бы "завершением революции картезианского рационализма, чтобы открыть новое стабильное устройство общества, в то время как та революция, остановленная на полпути благодаря Декарту и его последователям из XVIII в., рассеялась при своем развитии вширь, разрушая все, не восстанавливая ничего. Таков был именно смысл великой работы, проделанной немецкой философией",- заключает итальянский философ [1, p. 295-296]. На втором пути следовало отвергнуть разрушительный рационализм и искать вечный и трансцендентный принцип стабильности, застрахованный от всякого произвола и случайности. Это был путь религии, который предпочли теоретики Реставрации Де Местр, Де Бональд, Шлегель. Для итальянского сознания наиболее привлекательным было смешение двух путей, поочередное следование обоими путями, и умеренные (Розмини, Джоберти) выбрали именно это, т. к. найти равновесие было практически невозможно.

В философском отношении либералы Правой (С. Спавента в первую очередь) отличались от европейского либерализма, предполагавшего искоренить старые полуфеодальные государства и исходившего из утверждения прав индивида. "Наши" гегельянцы, говорит Де Руджеро, намеревались построить государство из материала, уже очищенного от всякого исторического шлака, т. е. либеральное государство на основе Разума. "Энергичное утверждение государственной власти, выведенное из тех же самых принципов самосознания, соответствовало практике централизации и общей бюрократизации" страны [2, p. 309-310]. Он связывает недостатки практической политики либерализма в Италии с его философской программой: "В общем, философская доктрина подтверждала еще раз комплекс консервативных и в определенной степени реакционных интересов. Она была последним выражением того особенного итальянского либерализма... Делая из свободы аристократическое достояние чистого разума, она поддерживала под общей либеральной вывеской консервативную программу, выражение узкой олигархии". Тем самым было произведено отрицание великих достоинств этого политического направления [2, p. 310]. Единственное, что в действительности осталось от либерализма, полагает Де Руджеро, это искусство управлять, благодаря которому удалось сплавить разрозненные группы и смягчить олигархическое существо режима формальным уважением гражданских свобод и конституционного порядка. Послевоенный период показал, "как мало итальянский народ усвоил из нововременного либерализма, из его противостоящих и конкурирующих элементов: свободы индивидов и государственной организации..." [2, p. 330]. Э. Гарэн отмечает в мировоззрении Де Руджеро сильную идеалистическую этическую тенденцию, через которую следует рассматривать все его философское творчество. Близость к Джентиле и Кроче, а затем отход от того и другого объясняется именно указанной тенденцией. Его этический идеализм был верой в вечный триумф лучших гуманных условий жизни человека в мире, потому что в последнем счете ход и природа исторического процесса зависят от деятельности людей. Это порождало в нем оптимизм даже в самые тяжелые моменты истории. Из характера его идеализма следует также его особая манера сближения с английским либерализмом при всей привязанности к немецкой политической культуре.

Здесь следует отметить, насколько это классическое описание либерального рассудочного действия противоречит крочеанскому тождеству воления - действия, когда сначала действуют, а потом думают.

Куоко был первым, полагает Де Руджеро, кто превосходным образом понял необходимость выделения индивидуального в истории, т. е. историзма, понял общее требование, которое состояло в различении национальных государств. Прежде Фихте и Гегеля он понял государство как этическое, которое "осуществляет в себе самом цель, превосходящую частную жизнь индивида. Государство выходит, таким образом, высшей формой нравственной личности, которое собирает в себе, в своем настоящем все моменты своей прошлой жизни, оно является подлинной живой историей. В этом и состоял смысл нового историзма XIX в.: историк не ищет факты прошлого и не морализирует, он не хочет извлечь из этих фактов напрасный урок для тех, кто должны будут копировать или подражать им в действиях настоящего. Он имеет критическое сознание происходящих событий, извлекает из них