"Азбука классики" или азбука погрешностей?

Ю.А. Сорокин, Институт Языкознания РАН

1. Этот вопрос я задал себе, когда прочитал книгу Гань Бао "Записки о поисках духов" (СПб., 2000 г.; перевод Л. Меньшикова), изданную в серии "Азбука классики", претендующей на ознакомление читателей с художественными произведениями, считающимися шедеврами. Иными словами, с книгами, идеальными в формальном (стилистическом) и содержательном (понятийном и тропологическом) отношении.

2. У книги Гань Бао есть и художественный редактор (Илья Кучма), что свидетельствует о том, что она не была безнадзорной. И все-таки ее словесно-когнитивная (и когитивная) фактура меня смущает. Наверное, потому, что в ней нет внутреннего равновесия, того психосхази-са, о котором пишет В.И. Самохвалова [14, 102-103] и который, в свою очередь, является следствием того, что можно было бы назвать вербосхазисом - когерентностью когитивно-когнитивных связей. Говоря иначе, наблюдаются сдвиги в "длине контекста", под которым подразумевают "...такой объем текста оригинала, которому можно указать притязающий на художественную эквивалентность объем текста в переводе... "длина контекста" может быть очень различной - словом, синтагмой, фразой, стихом, строфой, абзацем и даже целым произведением. Чем меньше длина контекста, тем "буквалистич-нее"...перевод" [4, 45-46]1.

По-видимому, допустимо считать, что наряду с длиной контекста существует и глубина контекста: конгруэнтность вербо-смысловых и когитивно-когнитивных связей, свидетельствующих о мере цельности художественного коммуниката и о его специфической ментальной конфигурации. Чем больше глубина контекста, чем он ментально кон-фигуративнее — тем меньше поддается переводческой трансплантации.

Как это ни парадоксально, но самые глубокие контексты являются периферийными: "...наиболее "горячими" точками семообразовательных процессов являются границы семиосферы. Понятие границы двусмысленно. С одной стороны, она разделяет, с другой - соединяет. Она всегда граница с чем-то и, следовательно, одновременно принадлежит обеим пограничным культурам, обеим взимопроникаю-щим семиосферам. Граница би -и поли-лингвистична. Граница - механизм перевода текстов чужой семиотики на язык "нашей", место трансформации "внешнего" во "внутреннее", это фильтрующая мембрана, которая трансформирует чужие тексты настолько, чтобы они вписывались во внутреннюю семиотику семиосферы, оставаясь, однако, инородными" [9, 183] 3.

2 На мой взгляд граница/периферия — это и ло-кус/фрагмент когиосферы икогниосферы. Для каждого такого локуса характерна своя семиотическая (когио-когнитивная) агрессия, позволяющая расширить сферу своего пребывания. Деформации в целостности / ментальной конфигурации переводного художественного коммуниката являются свидетельством его сопротивления чужой конгруэнтности и степени ее ассимиляции). В инородном, привносимом переводом, "...получает свой голос невыговариваемое..." [18, 249] а, точнее говоря, недоговариваемое, что не может не восприниматься как нарушение правил художественного общения, коммуникативно-поведенческий сбой в сфере допускаемых ментальных поступков. Иными словами, соотношение проговариваемого и недоговариваемого в переводном тексте является показателем успешности освоения чужой когио- и ког-ниосферы.

3 Особенно сложно выглядит это соотношение в поэтических текстах, подталкивая к тому, чтобы считать их непереводимыми или переводимыми условно. Что, например, недоговорил Л. Губанов в следующем четверостишии: "Сегодня посох бредил постным, // и, отряхая яблонь сплин, // твои глаза настали поздно, // а губы вовсе не взошли?" [5, 300].

Вне всякого сомнения помехой к усвоению чужой когио- и когниосферы является тот факт, что "...наиболее нас удовлетворяющие художники слова, Шекспиры и Гейне, это как раз те, которые умеют подогнать или приладить свою глубочайшую интуицию под естественное звучание обыденной речи. В их творчестве отсутствует впечатление напряженности. Их индивидуальная интуиция представляется законченным синтезом абсолютного искусства интуиции и индивидуализированного искусства, присущего языковому средству выражения. Читая, например, Гейне, мы впадаем в иллюзию, что весь мир говорит по-немецки. Материал "исчезает" [15, 198]. Исчезает именно потому, что он в высшей степени ограничен, существует как совокупность "мягких" (сугубо индивидуальных) коммуникативных знаков, стремящихся быть сложноорганизо-ванной единичностью/уникальностью, чья структура соответствует правилам "местного" лингвокультурального "отелевече-вания" [см. по этому поводу: 7, 62-64, 70, 74]. Показательно также, что, по мнению М.К. Мамардашвили, "не в коммуникации, в "телесном" emdeddment символически ["располагается" - Ю.С.] артикулированное знание о поведении мира (отличное от определяемых и коммуницируемых значений, являющихся их условием и порождающей основой, "незнаемо знаемой") и неотделимое от языковой конструкции, или, вернее, "языка тела" (хотя и отделимое от субъекта). Общение ...конструирование себя им, а не понимание друг друга. "Не существует отдельно от тела" - означает, что в том числе и в языковых правилах и нормах. Существование этого как топоса, места общения, конституирующего общающихся, и порождает иллюзию, что средства коммуникации сообщают о самих себе, содержат себя, а не о чем-нибудь другом вне их" [10, 86-S7]4.

Соглашаясь в целом с этими утверждениями М.К. Мамардашвили, все-таки уточним некоторые его положения. Если "язык тела" неотделим от субъекта X, то он также неотделим и от субъектов Y и Z, вынужденных соглашаться с универсальными вербальными правилами и нормами, предписанными всем троим. Тем самым, конструируя себя/нечто отдельное, они конструируют, тем самым, и нечто общее/себя в других. Именно это и конституирует. Но что же конституирует переводчика? По-видимому, он конструирует не себя/не нечто отдельное (хотя противоположные случаи тоже бы-

3. Учитывая вышесказанное, попытаемся установить, какова же фактура предложенной в "Записках" переводческой трансплантации, вызывающей впечатление ее внутреннего неравновесия.

Во-первых, излишне инородными/квазисигнализирующими о культуральной специфике (ибо она вполне может быть натурализована) являются единицы -меронимы типа: "...поймал огромную змею длиной в несколько чжанов" (с. 46), "...достаньте кувшин очищенного вина и один цзинь мяса" (с. 60), "...углубившись в землю на восемь чи...", "...захоронили в двадцати ли от городской стены" (с. 62), "...в нескольких десятков бу от входных ворот..." (с. 63), "...взял три доу мелкой фасоли..." (с. 63), "...когда растолкут зерна один дань, получат три доу отборного риса..." (с. 66), "...закопано в восточной части дома на один чжан от стены и на девять чи от поверхности" (с. 68), "...изрыгнула не менее доу черной крови", "и так проделано было до пятидесяти ли" (с. 69), "...держа в двух-трех цунях от отверстия язвы", "...настоящая змея, длиной не более трех чи...", "пусть возьмет...три шэна и все выпьет" (с. 70) (см., например, также с. 92, 119, 122-123, 131, 197).

Таковыми же являются, на мой взгляд, и весьма обильно представленные в переводе хрононимы типа: "В день чень первой декады первой луны выходили на берег пруда...", в день сы первой декады третьей луны играли на музыкальных инструментах" (с. 50), "в день мао на юг от места, где косят пшеницу...", "в час чэнь передали, что у Э заболело сердце, в час сы - что Э при смерти..." (с. 209). Видимо, понимая, что эти фрагменты когнитивно непрозрачны, переводчик "Записок" пытается создать иллюзию исчезновения материала за счет комментирования, но почему-то выборочного: "Чэнь - восточная часть лунной орбиты, переносно - Луна" (с. 366) (поясняется следующий фрагмент: "Согласно "Небесным светилам", планета Чэнь является Лошадиной звездой" (с. 184)), "Чэнь - время от семи до девяти часов утра" (с. 366)", сы - время от 9 до 11 часов дня" (с. 337). Как истолковывать "день чэнь", "день сы" и "день мао" - остается неясным, но все-таки попробуем разобраться со смыслом хотя бы первого словосочетания. В "Большом китайско-русском словаре" лексема чэнь поясняется следующим образом: "...1) чэнь...знак Дракона; 5-ый...; 2) год Дракона...; 3) третий месяц (по лунному календарю); май (по солнечному); время от 7 до 9 часов утра; 5) Весы..." (Большой китайско-русский словарь, 1984, с. 855, № 9669). Таким образом, оказывается, что "день чэнь" можно было бы перевести - с учетом контекста -как день Дракона или день Весов. И такие варианты стилистически и содержательно выигрышны. Не исключен и вариант "в день пятый"5.

Вряд ли можно признать удовлетворительным решением сохранение в переводе таких экзотизмов, как чжан, цзинь, дань, доу, чи, ли, бу, пунь, шэн, а также их истолкование: "чжан - мера длины, несколько более трех метров..."(с. 360), "цзинь - мера веса, ок. 0,5 кг." (с. 353), "дань - мера объема в десять доу (около 103 л.)" (с. 312), "доу - китайская мера объема, несколько более 10 л." (с. 314), "чи - мера длины, несколько более 30 см. (10 цуней)" (с. 365), "ли - мера длины, ок. 5 км." (с. 322) (но ср.: "Ланьянынань - гора в 100 ли (50 км.) к югу от уездного центра..." (там же), "бу - древнекитайская мера длины в два шага, ок. 1,5 м." (с. 303), "цунь - мера длины, несколько более 3 см." (с. 358), ср. также и такое антипрецизионное истолкование: " Цянь - мелкая китайская медная монета" (с. 359), "шэн -мера объема, 1/10 доу, несколько больше литра" (с. 370).

Эти меронимы / ПРЕЦИЗИО-НИЗМЫ вряд ли способствуют тому исчезновению материала, о котором писал Э. Сепир. Они используются в этом и в других переводах лишь потому, что их принято считать метками, указывающими на лингвокультуральную специфику китайских текстов. Но в этом позволительно усомниться, что подтверждается истолкованием вышеуказанных прецизио-низмов: "около" и "несколько более/несколько больше "указывают на условный характер точности, которая может быть представлена и в другом (неавтохтонном) виде.

К тому же следует учитывать и следующее: в художественной литературе хронотопические и нумерологические координаты зачастую используются лишь как имитаторы достоверности, суггестемы особого рода, усиливающие веру в "достаточные основания" возможного мира. Иными словами, это единицы могут быть "пересчитаны", что, на мой взгляд, отнюдь не наносит ущерба переводному тексту, натурализируя его и, тем самым, позволяя сфокусировать внимание на глубине контекста (на смыслах описываемых автором ситуаций)6.

Во-вторых, спорным представляется сохранение и еще одной группы экзотизмов - амбивалентных по своему характеру, а именно девизов царств/эр правления в том их виде, в каком предложил это сделать переводчик. Вот их неполный перечень: "...в третью луну третьего года под девизом Чжэн-хэ..." (с. 127), "...в правление императора Хуй-ди под девизом Юань-кан..." (с. 163), "во время правления Ханьского императора Сянь-ди под девизом Цзянь-ань..." (с. 192), "в царстве У в третий год правления под девизом Чи-у..." (с. 214), "в государстве Вэй в годы под девизом Цзин-чу..." (с. 245). Приведем и разъяснения переводчика: "Чжэн-хэ (92-89 гг. до н.э.) - девиз годов правления Ханьского У-ди (140-87 гг. до н.э.)" (с. 364), "Юань-кан (291-299 гг.) - девиз годов правления Цзиньского императора Хуй-ди (290-306 гг.)" (с. 371) (см. в связи с этим также: Китайско-русский словарь, 1952, с.885 и 887), "Цзянь-ань (196-220 гг.) - де-

На мой взгляд, "день чэнь" — составной знак: это и хрононим, и мифоним — зодиаконим, и астроним (если иметь в виду Весы).

Говоря о глубине контекста, я имею в виду его внутреннюю глубину [см. в связи с этим, в частности: 13, 75-78], предполагающую недоговоренность, характерную для любого художественного текста).

виз годов правления последнего государя периода Хань Сянь-ди (189-220 гг.)" (с. 356), "Чи-у (238-250 гг.) - девиз годов правления Сунь Цюаня (на троне в 222-252 гг.) в царстве У периода Троецарствия" (с. 365), "Цзин-чу (237-239 гг.) - девиз годов правления Мин-ди (227-239 гг.) в царстве Вэй периода Троецарствия" (с. 352).

Как следует из этих примеров и комментариев к ним, эта группу экзотиз-мов позволительно рассматривать и как хрононимы, и как МЕЛИОРАТИВЫ, а, точнее говоря, в качестве СИНКРЕТИЧЕСКИХ ИМЕН, позволяющих соответствующим образом форматировать их. В "Словаре-указателе" к "Запискам" подчеркивается их хрононимиче-ский аспект, в самих "Записках" они носят замаскированно мелиоративный характер, отрезающий возможность использования их образно-стилистического потенциала. Например, вместо "под девизом Чэн-хэ" можно было бы сказать "под девизом Справедливости и Согласия/Справедливости и гармонии", а вместо "под девизом Юань-кан" - во времена, названные "Корнями Процвета-ния/Мира/Преуспения".

Несколько иная картина - и это, в-третьих, - наблюдается в группе антропонимов, а, точнее, добавочных имен, широко используемых в "Записках" Гань Бао. Относительно них Л. Меньшиков пишет следующее: "Китайские имена, когда они состоят из двух слогов, оказываются легко разделимы, и в тексте рассказа часто при вторичном упоминании называется только последний слог имени. Этим и объясняется несколько необычная система написания имен (второй слог через черточку и с большой буквы, как элемент, могущий фигурировать самостоятельно)" (с. 288). В результате такого подхода в переводе появляются нижеследующие онимические ряды: " Цзо Цы, другое имя которого было Юань-Фан..." (с. 31), "Го Пу, по второму имени Цзин-Чунь..." (с. 63), "Ми Чжу, по второму имени Цзы-Чжун..." (с. 81), ".. .Цай Мао, по второму имени Цзы-Ли..." (с. 133), "...Фань Ши, Цзюй-Цин, по второму имени..." (с. 156), "Хэ Юй, по второму имени Янь-Цзюй..." (с. 198), "Чжан Хуа, второе имя которого Мао-Сянь..."(с. 250), "...Пан Ци, по второму имени Цзы-Цзи..." (с. 280) (см. также: с. 58, 71, 131, 141, 142, 143, 145, 147, 206, 208, 210, 230, 340, 249, 276).

Исходя из логики переводчика и опираясь на приведенные примеры, следует считать словосочетания Цзо Цы, Го Пу, Ми Чжу, Цай Мао, Фань Ши, Хэ Юй, Чжан Хуа, Пан Ци основными именами, отличающимися от добавочных лишь "маркировкой": в первом случае - "возду-хом'Упробелом, во втором - дефисом. Но эту логику можно оспорить, ибо не менее правомерно и другое решение: писать и основные, и добавочные имена слитно. Такое их существование в русской семи-осфере отнюдь не означает, что они потеряют свою инородность. К тому же не следует исключать и интерференции вторичных имен с некоторыми другими, а именно с антропонимами - СТАТУСИВАМИ, ибо ни заглавное написание элементов антро-понимической формулы, ни строчное написание второго элемента в статусивной формуле не являются гарантией различения первых имен от вторых. См.: "Цзо Цю, другое имя которого было Юань-Фан, родом из Луцзяна, в молодости проник в тайны духов. Однажды Цао-гун устроил пир. Гун сказал, с улыбкой оглядев гостей..." [3, 31]. Ср. с этим фрагментом и: "Го Пу, по второму имени Цзин-Чунь, отправился в Луцзян и посоветовал правителю этого округа Ху Мэн-Кану как можно скорее присоединиться к переправившемуся на юг". Кан его не послушал. Пу уже собирал пожитки..." [3, 63].

Этот второй фрагмент очень показателен, и, являясь "копией" многих других, позволяет считать, что 1) вторичные имена - факультативны, 2) в основных именах (в данном случае в словосочетании Го Пу) идентифицирующим считается второй элемент (хотя вполне оправданна опора и на первый; а может быть, Го - все-таки фамилия, что и оправдывает такое употребление?), 3) второй и третий элементы в трехчленных антропонимических формулах (в данном случае Ху Мэн-кан; но ср. также: "Сун Дин-Бо из Наньяна в молодые годы как-то отправился ночью в дорогу. Встретил оборотня и поинтересовался, кто он. <...> Оборотень осведомился, куда Дин-Бо держит путь...") [3, 216] суть вторичные имена, "поведение" которых непредсказуемо: ср. "Кан его не послушал" и "оборотень осведомился, куда Дин-Бо держит путь" [о транспонировке этих формул, а также об обращениях в современном китайском языке см., в частности: 8, 200-219].

Вряд ли операциональны/эффективны и такие - особенно в соче-тани с антропонимами - единицы-статусивы, как бо, ва, гун, ди, хоу, цзы. Л. Меньшиков истолковывает их следующим образом: "бо - древний владетельный титул: повелитель одной из стран света. Следующий по рангу после титула ван (правитель середины)" (с. 303). См.: "Поймавший самца Чэньбао станет ваном, поймавший