Керенский Александр Федорович

И сразу же:

--Сейчас Косыгин много делает, чтобы народу лучше жилось. Он возвращается назад. Нет, конечно, я не хочу сказать, что он не коммунист. Коммунист! Но умный человек, профессионал и мыслит здраво. Вообще здешние надежды на то, что в России возможен капитализм европейского или американского типа, чепуха. Никогда Россия не пойдет в тот капитализм, который существует здесь. Самым большим завоеванием русского народа было знаете что? А то, что Временное правительство отменило капиталистическое землепользование. Мы национализировали землю. То, что потом делали большевики, это уже второстепенное. А Временное правительство сделало главный шаг, национализировало землю, когда в Европе об этом еще и не мечтали. Вот почему Россия никогда не вернется к европейскому капитализму!.. Я им всем тут постоянно твержу об этом... О российских монархистах в Америке. В США никогда не было своей аристократии, поэтому они льнут ко всяким монаршим отпрыскам, князьям, графам настоящим и самозваным. Здесь неподалеку, в двух кварталах отсюда, есть Анастасьевская церковь. Так там недавно поставили специальную загородку с надписью: Только для членов российской императорской фамилии. Американцы ходят туда глазеть. Хотя известно, что по прямой линии никаких у нее отпрысков нет. Остались только Владимировичи и еще кто-то... Ну и, конечно, полно всяких шарлатанов. Конечно, все эти Анастасии сплошная чепуха! Тут вдруг недавно нашлись сразу два сына государя-императора Николая Второго. Один в Аризоне, другой, кажется, на Лонг-Айленде. Тот, который на Лонг-Айленде, даже мемуары уже выпустил, вспомнил вдруг свое детство в Петербурге!

И снова заливается своим тенорком, опустив углы рта, чуть вытянув шею и приподняв подбородок.

О демократии.

--Тут многие пытаются представить дело так, будто русский мужик и не хочет демократии. Он, мол, и слова-то такого не знает, всегда жил под кнутом. Поэтому, значит, демократия в России невозможна. А я всегда утверждаю, что в России было много демократических элементов жизни. И уверен, что Россия, в конце концов, когда-нибудь придет к настоящей демократии.

О Февральской революции.

-- Вы единственный советский, да и не только советский, кто напомнил мне нынче о годовщине Февральской революции... Я даже не сразу сообразил... О ней все забыли. Сталин считал ее только вступлением к Октябрю (произносит эту фразу с нешуточной ревностью!). Разве здесь когда-нибудь будет праздноваться ее пятидесятилетие?! У Черчилля, который очень много плохого сделал России в 1918 и 1919 годах, есть книга под названием Неизвестная война. Так вот я называю Февральскую революцию неизвестной революцией ... Да посудите сами: когда вспоминают прошлое России, часто говорят до революции или после революции. Но всегда имеют в виду Октябрь, а не Февраль... Выскребли память... Насильно.

Воодушевляясь:

--Но моя революция была настоящей революцией! Всякие мерзавцы говорили, да и сейчас говорят: вот, мол,   Керенский   чай для большевиков заварил. Ерунда! Это была настоящая народная революция! Кто национализировал землю? Я! Большевики только пользовались этим! А женщины! Кто освободил женщин? Февраль! Только Февраль! Помню, к нам приезжали суфражистки из Англии бороться за свободу российских женщин. А у нас нате вам! Уже все готово! Женщины свободны!

Не исключаю, что в начале разговора А.Ф. предполагал (или надеялся?), что я пришел к нему с поручением пригласить его в Советский Союз к 50-летию Октября.

Случайно я оговорился и произнес его фамилию с ударением на втором слоге, как произносят многие. Он заметил вежливо: Вообще-то фамилия моя К-Е-ренский. У нас и река была такая К-Е-ренка и город К-Е-ренск в Пензенской губернии. Правда, теперь этот город п о ч е м у - т о... хе-хе... понизили рангом, именуют селом...

Какой красивый у вас дом!  сказала моя жена.

Мой?! воскликнул   Керенский.  Да что вы! Это дом моих хороших друзей. Его владелица, прекрасная дама, просто любезно разрешает мне жить здесь.

И добавил без всякой грусти или сожаления:

--У меня нет дома... У меня вообще ничего нет... Если бы у меня был такой дом, если бы я был богатым человеком!.. Подумал и заключил вполне весело: У меня обязательно была бы организация и газета против большевиков!

Удивительный перстень у вас, таинственный! продолжала жена делать комплименты. Видимо, старинный?

Керенский   поднес к незрячим глазам руку с перстнем, потер его другой рукой, покрутил на пальце: Ему две тысячи лет. Вокруг него много легенд. Рассказывают, что все, кто им владел, кончали жизнь самоубийством. Он достался мне от одного французского пэра. Мне понравился перстень на его руке, он и подарил. А ему подарил его какой-то восточный набоб. Он называл имя, но я забыл его. Тот набоб и рассказал французу о легенде. А пэр мне. Причем француз уверял меня, что набоб кончил жизнь самоубийством.

А пэр? спросила жена с испугом.

Пэр умер.

Самоубийство?!  выдохнула жена.

Ходили слухи, даже в газетах об этом писали, но доказательств я не видел...

Как же Вы?!  в ужасе произнесла жена.

А.Ф. засмеялся, он был доволен произведенным эффектом: Я не верю в приметы. Могли, конечно, быть какие-то совпадения. Но я не верю, я упрямый. И вот вам доказательство, что я прав! Этот перстень у меня уже много лет, а я все живу, живу... И не собираюсь кончать жизнь самоубийством... Да и поздно. Такие решения надо принимать гораздо раньше... Тем более что и причин, и поводов было предостаточно... А когда тебе восемьдесят пять... Теперь стреляйся, хе-хе... не стреляйся никто и внимания не обратит... А Элен верит... И меня ругает за то, что я ношу его, не выкидываю... Обязательно вас познакомлю. Вы понравитесь друг другу...

Он говорил негромко, будто себе, словно нас и не было рядом: Удивительно... никого уже нет вокруг. Ни Краснова - его казнили в сорок седьмом вместе с генералом Власовым... Ни этого матросика Дыбенко, которому Краснов собирался продать меня в Гатчине... Ни Корнилова... Ни Черчилля, ни Ленина, ни Сталина... Я много болел ребенком. Почти пять лет пролежал прикованным к постели. А вот все живу, живу... А Ульянов был крепышом и нет его... Я один остался на всем белом свете... Один... Иногда думаю: что это, миссия? Или наказание? Наказание долголетием?.. Нет, миссия... Я единственный, кто знает всю правду и может сказать ее... Вот я ее и говорю, говорю... Постоянно...

Он явно устал, и мы стали собираться домой. А он вполне искренне, я уверен, принялся уговаривать нас посидеть еще немного. Но мы и так пробыли у него без малого три часа. Договорились встретиться еще раз.

Вместе с нами он спустился на лифте на первый этаж, провожал. Принялся рассказывать историю: Вы знаете, я всегда элегантно одевался, не люблю нашу российскую неряшливость. И за это меня не любили эти, ну как их, женщины, которых называли зеленый чулок. Они считали, что элегантность это пережиток, а я стремился к аккуратности и...

Наверное, синий... робко вставила слово жена.

Что синий?  не понял   Керенский.

Их звали, этих женщин... синий чулок.

И вдруг А.Ф. увял: Да, синий... верно... Столько лет прошло... Цвет забыл...

Вторая встреча с Александром Федоровичем   Керенским   состоялась через несколько недель после первой, в том же доме на 91-й улице Манхэттена. Но она не была похожа на первую. А.Ф. куда-то торопился, точнее, его торопили две весьма строгие пожилые дамы, бывшие с ним. А.Ф. объяснил, извиняясь, что на него неожиданно свалилась встреча, очень для него важная, которую он ждал давно и отменить никак не может. Во время нашего разговора в комнату зашла еще одна дама лет сорока, темноволосая, с милым русским лицом и большими темными глазами. А.Ф. познакомил нас. Это была та самая Элен, которую он называл мой генеральный секретарь. Она побыла с нами всего несколько минут, сказала несколько приветливых слов низким грудным голосом по-русски и, извинившись, ушла. "Ну, ничего", сказал   Керенский, огорченный. Еще увидитесь... Элен расскажет вам обо мне больше, чем я сам могу рассказать...

Я не знал тогда, что пророчество А.Ф. сбудется, что мы действительно встретимся с Элен и она расскажет мне о   Керенском   то, что никто, кроме нее, не мог бы рассказать. Но случится это при стечении удивительных обстоятельств только через пятнадцать лет, когда А.Ф. уже не будет в живых...

В 1982 году мне позвонили в Москву из нью-йоркского Театра четвертой стены и сказали, что собираются ставить мою пьесу "Интервью в Буэнос-Айресе", что ее переводит на английский язык превосходная переводчица, у которой есть ко мне несколько вопросов... Догадайтесь, чей голос я услышал после этого в телефонной трубке!

Здравствуйте! Я та самая Элен, Елена Петровна. Помните...

Скоро, во время одной из командировок в Нью-Йорк, мы с женой познакомились с Элен ближе, подружились и навсегда сохранили о ней самые добрые воспоминания. Нередко она приходила к нам в корпункт, который одновременно служил нам домом. Чаще всего, конечно, шел разговор об Александре Федоровиче   Керенском. Смеялась: Я выполняю его завещание. Он все уговаривал меня написать книгу о нем. Говорил, что только я могу. Но у меня нет таланта.

Она не только разрешила мне записывать ее короткие новеллы-воспоминания она дарила их нам в р а з б р о с, будто разбрасывала лепестки большого цветка, не заботясь о единстве сюжета, но настаивала, чтобы я делал это как можно подробнее.

Сегодня я впервые воспроизвожу некоторые из ее лепестков для печати.

В 1953-м она узнала, что Гуверовский институт в Стэнфорде ищет секретаря-переводчика для самого   Керенского. Она удивилась, думала, он давно умер. Решила попробовать, сдала экзамен и легко выиграла конкурс, хотя претендентов на это место было много. Ее познакомили с Керенским. Принял он ее очень официально и тут же усадил стенографировать. Был энергичен, подвижен, деловит. Совсем не походил на 73-летнего старика. Постепенно она привыкла к его стилю работы. Был разгар холодной войны, и заказчиков на его статьи, выступления, книги хватало. Уже тогда у него было плохо со зрением, он с трудом писал и печатал на машинке. Поэтому предпочитал диктовать. Ходил по диагонали своего небольшого кабинетика в институте и диктовал. Иногда забывался, наверное, представлял себя на митинге, повышал голос, жестикулировал. Из 20, 30 надиктованных так страниц оставлял потом страницы две-три, не больше. Знал за собой эту слабость, но не мог ее преодолеть или не хотел.

Она стала читать о нем. Брала в библиотеке книги воспоминаний о революции в России, архив Гессена. Почти во всех мемуарах, связанных с февралем или октябрем 17-го года, его имя присутствовало. И почти всегда о нем отзывались либо с ненавистью, либо с издевкой. Его не любили, кажется, все и правые, и левые. Хотя левые все-таки меньше. Когда заходил разговор об этом, он отмахивался, делал вид, что все это ему безразлично, смеялся.

В Гуверовском институте его тоже не очень-то жаловали. В администрации относились к нему с иронией. Директор Свораковский вообще его ни во что не ставил. Она видела, что его это ранит, хоть он и не показывал виду. Она скоро поняла, что у него нет друзей, что он одинок и страдает от этого. У него была одна Россия. Вся его жизнь, все помыслы были связаны с нею. И глубоко переживал, что в России его считают чуть ли не врагом. А он никогда не был врагом России, не мог быть! Он, конечно, не принимал коммунистического режима, верил, что Россия станет демократической страной, такой, какой была при Временном правительстве. Деятельностью в нем он гордился и часто повторял, что Ленин, приехав в Россию после Февраля, сказал: Это самая свободная страна в мире...

...Элен любила шахматы. Однажды, чтобы развлечь его, предложила сыграть партию. Он поморщился: Ненавижу эту игру. В ней надо думать, взвешивать, предвидеть, а я не умею этого делать. Она засмеялась, решила, что он дразнит ее. Но А.Ф. пояснил вполне серьезно: Я либо знаю, что делать, либо не знаю. А продумывать одну комбинацию, потом другую, просчитывать ходы вперед это не для меня. Я всегда принимал и принимаю решения моментально либо не принимаю вовсе. Но разве политик имеет право не просчитывать ходы вперед? спросила она. Разве это не грозит ошибками? Он развел руками: мол, принимайте меня таким, каков я есть... Он не считал, что Временное правительство наделало серьезных ошибок: Ну разве что гимн следовало бы придумать другой, ведь мы пели Марсельезу. Может быть, флаг нужен был новый, не знаю. Но столько было дел! Я носился по фронтам, выступал на митингах, разговаривал с солдатами... Разве было время заниматься этими мелочами!

...Во время войны он делал все что мог, чтобы помочь России. Радовался ее победам. Громко радовался, даже слишком громко (это ему потом припоминали). В конце войны даже написал открытое письмо Сталину. Но в конце концов не опубликовал и не отправил: порвал.

...Считал, что Запад предал его еще в 17-м году. Он был верен союзникам, хотел победы до конца (если бы заключил мир с немцами остался бы правителем России, но не заключил, этим и воспользовались большевики), а Запад хотел избавиться от него. Для этого англичане организовали мятеж Корнилова, пошли с ним на сговор о разделе России. А потом обвинили А.Ф. в предательстве. Но А.Ф. никогда не принял бы участия в сговоре о разделе России!

...Ему много раз предлагали, даже требовали, чтобы он организовал и возглавил правительство России в изгнании. Но он никогда не соглашался на это, прерывал всякие разговоры на эту тему. Для него Россия была одна. Он всегда был уверен, что социальный строй сменится, и Россия в конце концов будет демократической страной. Не любил Бжезинского, который считал, что демократия в России невозможна... Радовался, когда Россия получила Господина Атом-Бомб: Теперь Россию никто не тронет! И всегда утверждал: Все хорошее, что происходит в России, хорошо и для всего мира...

...У него было двое сыновей, Глеб и Олег. Вполне благополучные инженеры, работавшие в Англии. Но они давно порвали с отцом. Одни утверждали, что этот разрыв произошел из-за того, что отец еще в 30-е годы оставил их мать и женился на богатой австралийской социалистке. Другие считали, что сыновей пугало родство с человеком, имя которого стало одиозным, это могло помешать их карьере.

...Однажды произошел такой случай. А.Ф. поехал по делам в небольшой городок на Западном побережье. В гостинице поздно вечером вдруг звонок. Мужской голос по-русски: Вы   Керенский? Да. Тот самый? Если угодно. Я тут совсем один на вокзале. Если вы настоящий  Керенский   помогите мне.

А.Ф. не раздумывая пошел. Почти слепой. Пришел в условленное место: Чем могу служить? Дайте двадцать долларов на билет. А.Ф. порылся в карманах, отдал все, что у него было. Человек поблагодарил, повернулся и ушел. А   Керенский   побрел в гостиницу. Никому об этом не рассказывал. Но рассказал тот человек. Элен услышала уже от пятых или десятых людей. Она потом выговаривала А.Ф.: какое безрассудство! Мало ли кто мог его ждать на вокзале! Он только улыбался и пожимал плечами.

...В нем сочетались доброта и расчетливость, капризность и умение мыслить широко, память об обидах и нежелание мстить, романтизм и мелочность, желание быть первым и незащищенность, одним словом, все. Она поняла, что его нельзя заталкивать в маленькую клетку, он в ней не помещается. Но все-таки главной чертой его характера была доброта. А основой жизни любовь к России.

...Конечно, он был человеком трагической судьбы. Иногда сам говорил, что получил, так сказать, пилатовское наказание: "бессмертен" (почти девяносто!), все знает, и некому рассказать одинок. Но если читал о себе, что он фигура трагическая, протестовал: Я трагическая фигура?!

Не-ет! Трагедия, когда жизнь прошла, а ты хотел бы всю ее переиначить. А я не хотел бы менять судьбу. Если бы мне дали снова пройти жизнь, я повторил бы свой путь и никуда бы не свернул...

...Он писал замечательные стихи. Обожал Тютчева. Однажды сказал Элен, что только в восемьдесят лет, как Тютчев, понял, что такое настоящая любовь. И потом часто повторял эти слова...

В ноябре 1967 года   Керенский   тяжело заболел. Нужна была операция. Ее сделали 18 ноября как раз в день рождения Элен. Он успокаивал ее: Раз в день твоего рождения, значит, все будет благополучно. Операция, по словам врачей, действительно прошла удачно. Но ему удалили часть желудка и вывели наружу зонд. После госпиталя он вернулся в дом госпожи Симпсон на 91-й улице, она, как всегда, приютила его. Уже совсем слепой, он не мог за собой ухаживать. Всегда, даже в старческие годы, тщательно следивший за своей внешностью, он после операции почувствовал отвращение к своему собственному телу. Вся моя кухня наружу, зло жаловался Элен. Ненависть к самому себе распространялась и на окружающих.

Однажды госпожа Симпсон позвала Элен: Он стал совершенно невыносим. Ему требуется уход. Но он ненавидит, оскорбляет медсестер. Я нанимаю ему разных и черных, и белых, и русских, и американок, но он всех гонит вон. Каждый раз мне приходится платить неустойку. Это бешеные деньги. Я больше не могу содержать его... Надо было что-то делать. А у Элен ни копейки. У самого   Керенского   уже давно ни гроша. Последние годы никому не нужны были ни его статьи, ни выступления. Даже в дни 50-летия Февральской революции Элен с огромным трудом удалось устроить ему коротенькую лекцию в Колумбийском университете за ничтожный гонорар.

Госпожа Симпсон звонила сыновьям А.Ф. в Лондон, но те никакой помощи отцу не обещали.

Как всегда,   Керенского   выручила одна знакомая дама (он любил это выражение: одна моя знакомая дама). В его жизни добрые дела для него всегда делали преимущественно женщины. Мужчинам он нравился меньше. На этот раз знакомых дам было сразу две: княжна Илинская и ее кузина Флора Соломон, жившие в Англии. Через длинную цепочку знакомых они нашли клинику в Лондоне, начальница которой согласилась положить туда А.Ф. и предоставить ему уход.

Клиника была муниципальной, для самых бедных, то есть практически бесплатной (у сестер было не густо с деньгами). Клиника имела лишь один недостаток: она была абортной. В ней делались аборты женщинам с улицы, которым нечем было платить за операцию. Гораздо позже Элен узнает: когда лондонские поклонницы   Керенского   обсуждали это обстоятельство, одна из них сказала: Ну и что? Он всегда любил женщин. Он будет себя чувствовать здесь в своей тарелке. Да он и не протянет долго. Во всяком случае, это гораздо лучше, чем умереть под забором.

Сыновья восприняли эту весть без восторга, но спокойно. Было условлено: ни одна живая душа, кроме самого необходимого узкого круга лиц, не должна знать ни адреса клиники, ни телефона. Так Александр Федорович Керенский, бывший министр-председатель Временного правительства России, был положен умирать в муниципальной абортной клинике одного из районов Лондона.

Госпоже Симпсон передали (а она передала Элен) тогда только одно: Керенского удалось с большим трудом устроить в клинику, где ему обеспечен хороший уход. Но администрация клиники поставила условие: полная секретность, иначе его выбросят оттуда немедленно. Перелет в Лондон сказался на самочувствии   Керенского   плохо. Он впал в бессознательное состояние. Очнулся уже в клинике. Встать не мог. Ему не говорили, в какое заведение он попал. Но постепенно он сам начал догадываться. В его палату заглядывали пациентки с изможденными лицами, сновали санитарки в грязных халатах с окровавленными тряпками и бинтами в руках. Ни одного мужчины. Однажды он спросил у медсестры: что это за клиника? Та ответила. Он пришел в ужас. Состояние его стало резко ухудшаться. Начальница клиники сообщила своим знакомым, которые по просьбе Илинской устраивали А.Ф. к ней, что   Керенскому   все хуже, он постоянно без сознания, что в редкие минуты, когда приходит в себя, зовет какую-то Элен, просит, чтобы она приехала, что жить ему осталось недолго, может быть, считанные дни... Кто-то из этих знакомых позвонил госпоже Симпсон в Нью-Йорк и передал эту весть. Однако телефона и адреса клиники не оставил. Госпожа Симпсон тут же сообщила обо всем Элен, и та немедленно позвонила Олегу, сыну   Керенского, в Лондон. Тот заверил ее, что отец в хороших руках и ее помощь не требуется. Но он зовет меня, просит, чтобы я приехала! Ваше имя было произнесено в бреду. Нет, он просил о моем приезде несколько раз и осознанно. Даже если осознанно, он вас все равно не узнает. Это неважно, зато я его узнаю! Как вам не стыдно! Это последняя воля умирающего человека. Младший   Керенский   немного подумал и наконец назвал адрес клиники.

Элен прилетела в Лондон на следующий день. Только войдя в клинику, поняла, куда попал А.Ф. Он лежал худой, обросший бородой, смертельно бледный. Она подошла к кровати и назвала его по имени. Он сразу узнал ее голос, встрепенулся, открыл незрячие глаза. Она взяла его руку, погладила. Он несколько раз шепотом повторил ее имя и снова впал в забытье. Она просидела рядом с ним несколько часов, не отнимая руки, пока он снова не пришел в себя. Не открывая глаз, он назвал ее имя. Лицо было настороженным, даже испуганным боялся, что она ему только приснилась, и улыбнулся счастливо, когда понял, что это явь. Не уходи... догадалась она по движению его губ.

В палате было душно и грязно, окно запыленное. А за ним светило солнце и плыли по небу облака. Элен пошла к начальнице клиники. Я знаю, что с ним надо делать. Его надо вынести на воздух. Ему нужно солнце и небо. Начальница сказала: не поможет. Но дала разрешение. Стояла хорошая погода, и он несколько дней с утра до вечера спал в кресле во дворе. Только ночевал в палате. И постепенно начал приходить в себя. Элен побрила его, и он снова стал похож на прежнего Александра Федоровича. Но когда сил прибавилось, и он уже не впадал в беспамятство, А.Ф. снова вспомнил о том ужасе, который его окружал. Я не могу этого допустить! шептал он. Дело не лично во мне. Дело в России! Ты только представь, в энциклопедии: бывший премьер России умер в лондонской абортной клинике...

Он не упоминал о той легенде, которую приклеили к нему, о побеге из Зимнего в женском платье. Но Элен знала, что он со страхом думает, как к этой легенде добавят еще и смерть в абортной клинике. Однажды он спросил: А где мой перстень? Тот, старинный?

Перстень находился в камере хранения.

Принеси мне его, я хочу надеть. 

И в ответ на встревоженный взгляд Элен успокоил: Не бойся, я ничего не хочу с собой сделать. Просто я привык к нему.

Начальница клиники была поражена и обрадована: русский господин ожил! Пошел на поправку! Она была уверена, что он умрет в ее больнице, а смерть мужчины, тем более бывшего премьера России, в абортной клинике могла принести неприятности. А Элен и А.Ф. решили: пока не поздно, пока