Византия и Греция

Судьба Византии и Греции

В начале XI в. благодаря великим победам Василия II древнегреческие земли оказались сравнительно в более благоприятном положении. Славянская и византийская колонизация принесла свои плоды, и Эллада, как Пелопоннес, могла развиваться на пути к дальнейшему благосостоянию под охраной усилившейся государственной власти. Земли сельские стали опять приносить жатвы в виде зернового хлеба и оливок для выжимки масла; флоты фем Самоса, кибиррэотов в Карий, Лидии и Памфилии и на Эгейском море охраняли побережье или, во всяком случае, ограничивали набеги морских разбойников. Корабельная и военная подать, разумеется, ложилась на население тяжелым гнетом, но за всем тем жители Греции могли собирать денежные суммы, какие требовались, чтобы откупаться от несения воинской повинности в натуре. Платежную свою способность, впрочем, они проявили и ранее, а именно в 985 г., когда император Роман Аекапен подготовлялся к походу против Ломбардии. И тогда Пелопоннес мог выставить 1000 оседланных лошадей и выплатить 7200 золотых монет Равным образом во время смут, охвативших византийское царство, когда Василий II умер в 1025 г., оставив по себе преемником престола слабого своего брата Константина VIII, Эллада благодаря удаленности не сделалась ареной международных побоищ, а если и подвергалась бурям, то лишь скоропроходящим. Скифский народ печенегов, обитавший по Днепру и Днестру, который в 970 г. уже однажды нападал в союзе с русскими на Константинополь, а затем вторгался в Фессалию, распространил теперь свои набеги вплоть до Фермопил. Равным образом узени неоднократно переправлялись через Дунай, а однажды учинили набег даже на Элладу. Еще ужаснее было восстание сербов и новое возвышение болгар, которые свергли с себя византийское ярмо, под предводительством Делеаноса восстановили свою независимость, разбили императора Михаила IV, обратили его в бегство и наполнили весь Балканский полуостров невыразимыми ужасами.

Болгарское войско, предводимое Анфимом, могло в 1040 г. даже вторгнуться через Фермопильские теснины в Беотию, где Аллакассей, стратег фемы Эллады, преградил было болгарам дальнейшее движение у Фив, но пал в кровопролитной битве. Крепкие стены Кадмеи, по-видимому, предохранили этот торговый город от разгрома, да и о нападении болгар на соседнюю Аттику ничего не известно. Было, однако же, выставлено предположение, будто в эту именно эпоху Афины, доведенные стратегом Эллады безжалостным сбором податей до отчаяния, возмутились против правления императрицы Зои, и будто Пирей либо занят был болгарским вождем Анфимом, либо послужил самим афинянам опорным пунктом для мятежа. Затем будто бы городской порт Пирей был завоеван знаменитым норвежским богатырем Гаральдом, который между 1033 и 1043 гг. начальствовал над варяжскими наемниками в Византии и после великих подвигов, совершенных на Средиземном море, вернулся назад в северное свое отечество, где в 1047 г. вступил на королевский норвежский престол. Об этом событии, однако же, не упоминает никто из летописцев, и все эти догадки опираются на ошибочное истолкование рунической надписи.

Перед арсеналом в Венеции красуется рядом с двумя другими статуями, похищенными венецианцами в Афинах, знаменитая колоссальная мраморная статуя сидячего льва, которую Франческо Морозини вывез в 1688 г. из Пирея на правах военной добычи. На груди и на боку у льва высечены резцом варварские письмена, в которых признали руническую надпись. Истолкователь этих письмен с великой смелостью вычитал из них, будто Гаральд Длинный повелел Асмунду иссечь эти руны, завоевав Пирейский порт с помощью норманнской дружины и покарав мятежный греческий народ. Однако же настоящий знаток по части разбора рун признал прежнее истолкование не более как игрой воображения. Бугге утверждает за верное лишь одно, что письмена на пирейском льве действительно руны, но сильно пострадавшие от времени, так что едва ли в них можно разобрать хотя бы единое слово. По самой манере, с какой змеевидные письмена нанесены и искусно переплетаются друг с другом в полосы, Бугге заключает, что они высечены около половины XI в. каким-нибудь шведом из Упландии.

Ребяческая замашка путешественников изображать на памятниках свои имена и изречения столь же стара, как человеческая суетность. Проезжие греки, напр., и римляне усеяли Мемнонов колосс близ Фив (в Египте) надписями, которые сослужили науке даже некоторую службу; точно также норманнские искатели приключений увековечили сведения о кратковременном своем пребывании в Пирее на античном мраморном льве в виде загадочных письмен, которые превратили эту статую в сфинкс для исследователей. Иссечь письмена, разумеется, не могли бы заурядные путешественники, судовщики или купцы, так как едва ли бы портовая стража допустила их до этого. Руны вырезаны с тщательной художественностью, а следовательно, выполнялись на досуге; норманнские же дружинники имели для этого время, пока Василий "Болгароборец" пребывал в Афинах. Императорская стража из варягов была в Константинополе заведена уже с X века; поэтому, несомненно, император Василий норманнов брал с собой в Афины, а отплыл он в Константинополь, как известно, из Пирея. Поэтому едва ли мог представиться более подходящий случай для вырезки рунических письмен на пирейской статуе, чем именно в 1018 году.

Таким образом отпадают все выводы, какие в отношении Афин делались на основании ложного истолкования рун. Сама сага о Гаральде ничего не ведает о доблестных деяниях богатырского сына Сигурда и Олафова брата, якобы им совершенных в городском афинском порте; она описывает лишь приключения Гаральда в Миклагарде или Константинополе, где герой в царствование императрицы Зои и ее последнего супруга, Константина IX Мономаха, начальствовал над варяжской дружиной и изъездил все греческие моря. Ошибочно и другое мнение, пристегнутое к саге о Гаральде, - будто падшее величие Афин нашло себе отклик даже в песнях Севера и будто даже в Исландии воспевался "священный град Афины, праматерь всяческого знания, покровительница всех философов и великолепнейший, знаменитейший из всех греческих городов" В сущности же город Афины не упоминается в скандинавских песнях, хотя древнесеверные предания и знают о нем кое-что. Древние легенды упоминают об Атенисборге, а это доказывает, что на скандинавских мореплавателей впечатление в Афинах произвел именно вздымающийся над ними укрепленный Акрополь, точно так же, как впоследствии и франки там главным образом заприметили кастель (замок) Сетинес. Сказание о Дионисии повествует о посещении Атениса из Атенисборга апостолом Павлом; сказание о Марии Магдалине рассказывает о посещении Афин св. Марфой, а в Vita patram описывается посещение Афин неким юношей, который был послан в этот город для посещения школы, приобщенный же к повествованию латинский текст доказывает, что сама сага заключает только пересказ подлинника. То же самое пришлось бы сказать и относительно прочих преданий. В позднейшей Эдде там, где повествуется о грамматике Доната, попутно замечается, что искусство красноречия, которое римские мудрецы постигли в Атенисборге, в Греции, и впоследствии пересадили на латинскую почву, было то же самое, что и поэтическое творчество, заимствованное Одином и принесенное им на север

При этом случае кстати коснуться и путешествий известных западных паломников, предпринимавшихся в Сирию, дабы убедиться, что и эти источники не дают нам сведений о тогдашнем положении Афин. Действительно, ни в паломничестве галльского епископа Аркульфа от 700 г., ни в путешествии Вилибальда (722-728) Афины не поминаются. Паломники туда не заглядывали, ибо из Сиракуз направлялись на Монембазию морем, а оттуда дальше через Кос и Самос на Эфес. Точно так же и Лиудпранд Кремонский, едучи послом в Константинополь, в 968 г. миновал Афины. Вообще же паломники держали путь морем из Апулии через Корфу на Лепант, а оттуда уже по суше в Фессалию или же плыли из Мессины через Архипелаг и далее в Сирию, Другие избирали дорогу, указанную в Itinerarium старинных иерусалимских паломников, т.е. через Венгрию на Константинополь. По этому направлению ехали граф Гильом Ангулемский и аббат Ришар Верденский в 1026 и 1027 гг., а равно совершился и великий поход паломников под предводительством епископа Зигфрида Майнцского и Ингульфа Кройландского.

Скандинавские паломники пользовались тремя путями - восточным через Россию, западным вдоль берегов Испании и Африки и южным через Италию, который назывался обыкновенно Sudrvegr или Romavegr. Маршрут, коему последовал аббат

Николай Семундарсон при своем путешествии в 1151 г., такой: из Аальсборга через Германию и Швейцарию в Аосту, через Тоскану в Рим, через Беневент, Бари и Монополи в Дураццо, вдоль побережья Пелопоннеса в Кос и так далее через Цикладские острова в Сирию. Николай Семундарсон при этой поездке так же мало думал о посещении Афин, как и многие другие северные путешественники, когда даже они из Венеции ехали на Грецию. О Севульфе тоже достоверно неизвестно, посетил ли он Афины. Этот путешественник ехал на Патрас, Коринф, Ливадостро и Фивы, а оттуда пробрался в Негропонт, где и зафрахтовал судно. В отчете о своем путешествии Севульф упоминает об Афинах вскользь, как о местности, отстоящей от Коринфа в двух днях пути. Объясняется же пренебрежение Афинами тем, что город этот ведь не обладал христианскими святынями, которые бы пользовались мировой славой, да и в силу географического положения вовсе не являлся стоянкой, подходящей для паломников и путешественников, при следовании их с запада на восток. Поэтому мы бессильны пополнить наши скудные сведения о состоянии Афин позаимствованием каких-либо данных от западных путешественников.

Начиная с середины XI века происходит умственное сближение византийцев с Грецией, что, по-видимому, и приводит к возрождению эллинизма. В это время свершилось отделение Восточной церкви от Западной. Восточная церковь, проверив свои силы, могла убедиться, что располагает значительным запасом умственных дарований. Достойные и ученые мужи последовательно занимали в столице патриарший престол; они встретили себе поддержку в расцвете ученых занятий при императорах, которые были весьма образованы и постигли, что единственно школы и образованность могут доставить империи силу и блеск и сравнять

Константинополь с древними Афинами, слава коих возносится до небес. Так рассуждала императрица Евдокия, супруга сначала Константина Дука, а затем несчастного Романа Диогена, в посвящении этому последнему, приобщенному к сочинению самой Евдокии "Цветы фиалок". Сочинение это - ученый словарь, в котором рассматриваются античные боги, герои и мудрецы Греции, но отнюдь не св. угодники и не Отцы Церкви. Правда, подлинность "Цветов фиалок" остается спорной.

Уже в эпоху Македонской династии под влиянием внушений, исходивших от Фотия, ученые занятия в Константинополе получают широкое развитие, как то доказывает, между прочим, и литературная деятельность Льва VI Философа, а особенно его сына, Константина Багрянородного. Затем начиная с XI века в Константинополе, или, вернее, при императорском дворе, снова наблюдается подъем научного духа. Хотя, как государь, Константин Мономах и не представлял особенного значения, к образованности он относился чутко и приобрел великую заслугу тем, что насадил в византийской академии опять правоведение, философию и филологию. Душой этого движения был Михаил Пселл. Родившийся в 1018 г. и выросший в Византии, Михаил Пселл приобрел разительные для своего времени энциклопедические познания, при пяти императорах пользовался, будучи весьма ловким царедворцем, громадным уважением в государственном совете и воплощал в себе всю греческую ученость XI века. Он написал весьма ценное историческое сочинение, которое обнимает царствование греческих императоров с 976 по 1077 год. Прославленные биографии итальянцев первой поры Возрождения, не исключая даже Павла Иовия, представляются ничтожными по сравнению с аттической образованностью, красноречием, дальновидностью, наблюдательностью и государственною мудростью византийца Пселла. Никто из западных гуманистов не сумел бы создать столь тонких по психологии и обставленных такими глубокими философскими познаниями творений, каковы речи Пселла, посвященные воспоминаниям о его матери, о грамматике Никите и о трех выдающихся патриархах того времени - Михаиле Керулариа, Константине Лихуде и Иоанне Ксифилине.

Пселл стоял во главе византийской академии; император Константин Мономах предоставил ему пышный титул hypertimos'a и князя философов. Восторженное поклонение Платону, учение которого об идеях Пселлом в сущности и было опять пущено в обращение, и глубокие познания в древней литературе преисполняли "князя философов" глубочайшим почтением к Греции, хотя она давно уж была в пренебрежении. Из-за Кимона, Перикла, древних мудрецов и ораторов питал Пселл расположение и к современным афинянам и пелопоннесцам, ибо ради отцов следует почет воздавать и сыновьям, хотя бы последние и не обладали дарованиями первых.

Он оплакивал глубокую тьму, которая окутала некогда славившуюся своими знаниями Элладу, которая теперь - увы! - загромождалась лишь низверженными колоннами и обломками от древних ее храмов. Пселл искренне принял под свою защиту отчизну греков от предвзятых нападок византийцев и вызвал в их сознании истинное значение имени "эллинов".

Действительно, Эллада для византийских богословов, софистов и аристократов стала чем-то совершенно чуждым, ибо она не могла уже являться ареной деятельности ни для ученых, ни для государственных людей. В самом историческом труде Пселла имя Афин поминается всего однажды, без всякого касательства к современности. Он отмечает лишь вообще, что в его время Афины, Никомедия, Александрия, Финикия, Рим и даже Константинополь ни в какой научной области выдающегося значения не имеют. Наоборот, в письмах своих Пселл неоднократно поминает Афины. Так, однажды он пишет верховному судье Эллады и Пелопоннеса: "Сборщик податей в Афинах, едва ли подарив взглядом прославленную Грецию, уже клянет судьбу, словно попал к скифам. Правда, его более уже не тешат ни пестрая галерея, ни новая академия, ни даже Пирей, но зато перед ним открываются пестрые свойства афинян, причиняющие ему немало забот. Так как этот человек не поклоняется музам, подобно нам, то едва ли сумеет он уговорить Элладу вносить в казну подати. Убеди ты его с помощью слов, поступков или даже угроз, чтобы он не совсем уж презирал Грецию, а постарался бы лучше открыть кое-что и в ее пользу".

Эллада и Пелопоннес в то время состояли под властью верховного судьи (крита или дикаста), как это практиковалось во Фракии и Македонии. Обе фемы в XII в. объединены были даже и под властью одного стратега (претора или пропретора), ибо Пселл пишет как-то к Никифорицу, именуя его претором Эллады и Пелопоннеса.

Что диойкеты Афин в качестве главных сборщиков, а порой, конечно, и откупщиков податей, являлись людьми в высшей степени влиятельными, понятно само собой. От них, по счастью, до нас дошло несколько должностных печатей Иные свинцовые печати свидетельствуют о существовании других государственных чиновников в Афинах, которые носили употребительный в византийской чиновничьей иерархии титул вестарха или проноэта (провизора), а этим титулом характеризуется фискальное значение чиновников. Открыта была даже печать афинского архонта. Так как здесь и речи быть не может о муниципальной должности архонта, в древнем значении слова, то следует в архонте Афин видеть подведомственного стратегу фемы Эллады префекта города и всей епархии Аттики.

Эллада вообще в ту эпоху, по-видимому, немало страдала от произвола стратегов и финансовых чиновников. Эти чиновники, порой даже славянского происхождения, родом из Фракии или Македонии, были чужды стране, а потому не могли соболезновать страданиям Греции. Единственным стремлением их было вымогать в провинциях как можно более денег и поскорее обогащаться. Если Пселл как-то и сравнивает Аттику с местностью, подпавшею зимней буре, то именно по тому поводу, что византийские сборщики податей оказывали стране всяческие утеснения. Пселл взывает к милосердию претора и клеймит хищничество сборщиков податей. Итак, даже и в XI веке нашелся человек, который доказывал законность для афинян права оставаться под охраной великих их предков, что некогда признавали и Цезарь, и Август. Когда читаешь у Пселла укоризны, кидаемые византийским хулителям Греции за их надменность, невольно вспоминается Петрарка, выговаривающий кардиналу авиньонскому за то, что тот тяготится житьем в опустевшем Риме, и удивляющийся, как 20-30 прелатов не могут устроиться в Риме, где многие императоры, государи, бесчисленные граждане и чужестранцы жили в изобилии. Так, Пселл пишет неизвестному: "Если преисполненная славы и неоднократно воспевавшаяся Эллада, где народились марафонские бойцы, Филиппы и Александры, недостаточно для тебя занимательна, то что же тебя может удовлетворить в сем мире? Неужели же та суетная ложь, которую взвели на Аттику и Пирей ораторы и мудрецы? Все великое погибло, говорит Пселл. Блистал ведь некогда Милет. И для меня даже блаженство в отношении приумножения знания умалилось немало и со мною случилось то же, что с Афинами. Там ночь сокрыла все до самых названий академии, разрисованной хризипповой галереи и лицея. Точно так же и во мне живут голые наименования наук и преклонение перед славой философии, живую же их сущность исторгли обстоятельства".

Эта тирада достаточно доказывает, что если в эпоху Пселла Афины и не коснели в невежестве, то не обладали никакой известной школой. Когда же этот ученейший византиец поставляет в Упрек архиепископу коринфскому, что тот и сам не приезжает в

Константинополь и не переписывается с ним, а поглощен всецело музою Афин, то Пселл, вероятно, тут подразумевал занятия аттической литературой вообще.

Тогдашнему главе византийских философов и приверженцу Платона может быть поставлено в заслугу, что, несмотря на все педантство школьной мудрости эпохи, он не только открывает свое сердце терпевшим обиды грекам, но взирает на Грецию с живейшим интересом из-за ее забытой древности. Пселл просит как-то императорских чиновников в Элладе о высылке ему оттуда скульптурных произведений. Если в самом деле под "agalmata" должно разуметь статуи, то, значит же, были в Элладе и такие, которые еще не были погребены под обломками. То же наблюдалось в других местностях Греции. Современник Пселла тауматург Христодул нашел на Патмосе "художественную" статую богини Артемиды, которую затем сам же и низверг. Пселл самолично занимался исследованием наименований древних афинских судилищ и пытался разъяснять греческую топографию своим ученикам и сожителям. Свое описание Аттики он, правда, основывал единственно на Страбоне и Павсании; поэтому им приводятся лишь древние наименования местностей вроде Суниона, Марафона, Трикорита, Рамна, Кефиссии, Сфетта, Декелей или же гор вроде Гимета, Ликабетта, Парнаса и Коридавла, но нигде не отмечаются вновь образовавшиеся употребительные местные прозвища. Относительно Афин Пселл ограничивается кратким перечислением старинных построек и однажды замечает: здесь находятся следы старой академии, а там - новой: "Все дышит дуновением муз и граций, ибо даже развалины города представляют большую ценность, нежели иные (цельные) неразрушенные города". Не может быть сомнения в том, что Пселл собственными глазами видел Афины.

Живая симпатия Пселла к Афинам легко объясняется аттическим его образованием, ибо догадка, будто сам он был уроженцем Аттики, на фактические доказательства не опирается. Он пишет сам неизвестному вельможе, что его родина находится близ Нарзесского монастыря, где он и получил воспитание; он просит своего друга поддержать его предстательства за благосостояние монастыря, дабы ладья обители удержалась на атлантических волнах и благополучно причалила в Пирее; эту фразу, однако же, следует разуметь иносказательно, отнюдь не истолковывая ее в таком смысле, будто монастырь и впрямь был расположен близ Пирея.

Аттика именно в эпоху Пселла была полна славой великого чудотворца, который дал толчок к дальнейшему развитию и без того уж достаточно пагубного монастырского быта. Мелетий был родом из местечка Муталаски в Каппадокии; он переселился в Фивы и основался здесь в монастыре при церкви Св. Георгия. Совершив целый ряд паломничеств в Рим, в Галицию на поклонение мощам св. Иакова и в Иерусалим, он избрал себе для пустынножительства недоступную гору Миополис на границе Беотии и Аттики. Тут Мелетий поселился в монастыре Симбулон и заложил одновременно несколько скитов. Вокруг него собралась группа монахов, которая постепенно заполонила гору и всю прилежащую к ней местность. Византийский патриарх Николай покровительствовал подвижнику, а император Алексей, яростный преследователь манихейцев, даровал ему вольную грамоту и предоставил в его пользу даже доход с податей, собираемых с Аттики.

До нас дошло житие этого в высшей степени влиятельного чудотворца в целых трех редакциях. Это житие, затрагивая вопрос об отношениях чудотворца к Фивам и Афинам, попутно сообщает кое-какие скудные сведения об обоих знаменитых городах. В Фивах тогда пребывал стратег Эллады и Пелопоннеса, которому "житие" дает титул претора, анфипата и даже dux'a Фиванского. В житии называются по именам несколько стратегов - Епифаний Каматер, Константин Херосфакт, Гиканат Бардас, который отправлял эту должность три раза, и Иоанн Ксерос. В Афинах значится еще и атенарх. Этот военачальник и был тем императорским чиновником, о титуле которого, "архонте", мы упоминали, говоря о сохранившихся свинцовых печатях.

На атенархе лежало управление городом Афинами и епархией Аттикой, и он совмещал, вероятно, должность префекта с правами полицейской и судебной власти. Явствует это из следующего. Однажды римские паломники на пути в Иерусалим были застигнуты бурей в Эгинской бухте и высадились в Пирее. Они отправились в Афины; тут атенарх к путешественникам отнесся подозрительно, ибо следовали они из Рима, т.е. из страны, враждебной императору; поэтому атенарх паломников задержал и, вероятно, заключил в темницу. Апокрифическое житие Мелетия повествует, будто озлобленные афиняне угрожали римским путешественникам даже умерщвлением. Странники, однако же, нашли способы обратиться за помощью к прославленному угоднику; тот спустился с горы, и его влияние оказалось достаточно сильным, чтобы уговорить афинского архонта отпустить странников на волю. Правда, они со своей стороны предъявили паспорта, выданные по указу императора. Мелетий радушно дал чужестранным паломникам пристанище в своем монастыре, а они отблагодарили Мелетия тем, что впоследствии нередко посылали своих земляков в Афины на поклонение к чудотворцу.

Продром замечает об афинянах, что они в былые времена страстно были привержены идолопоклонству, а теперь, напротив, сделались еще более пылкими поклонниками пресвятой Богородицы; тем не менее, однако же, он, как и Мелетий, едва ли почитал афинян за вполне правоверных, ибо тут же прибавляет: "Но если их бессознательное преклонение перед Богородицей столь уж велико, то каково же оно будет, когда они станут молиться ей сознательно!"

Возможно, впрочем, что Мелетий, пожалуй, в Афинах и изобличил еретиков вроде тайных поклонников Манеса или поборников неоплатонического учения. Таинственная наука магия, с которой соединилась медицина, по-видимому, гнездилась между прочим и в Афинах; по крайней мере, о некоем астрологе Катанангисе повествуется, будто он в царствование Алексея I прибыл из Афин в Константинополь, но здесь все его пророчества оказались ложными Изуверский аскетизм Мелетия и его страстное стремление внести преобразования в тогдашний монастырский быт, конечно, возбудили против него зависть и противодействие сторонников устава Василия Великого, как это вытекает из намека на отношения Мелетия к Дафнийскому монастырю, лежавшему на пути в Элевсис в Коридалльском проходе. Мелетий продолжал устраивать монастырские поселения на горе Миополисе и основал на Геликоне, в Мегариде, Арголиде и даже в Элиде целый ряд монастырей, которые впоследствии превратились в настоящие горные твердыни, из коих монахи стали угрожать всему краю, словно клефты Создания этого мечтателя по его смерти не только не погибли, но даже приумножились. Сторонники Мелетия отстроили великолепно монастырь Симбулон, и он славился в конце даже XII века.

Через несколько лет по смерти чудотворца известный Феодор Продром составил в его честь акафист. По крайней мере, житие Мелетия изложено именно в такой форме. Феодор Продром, византиец, по прозванию Нищий - писания его, кстати сказать, вполне оправдывают данное ему прозвище - был, пожалуй, и сам монахом в Мелетиевом монастыре. Он говорит о низком происхождении чудотворца из каппадокийского селения и делает следующее обращение к слушателям или читателям: "Ты, эвпатрид, смеешься, я знаю это, над Муталаской; еще бы ты, который гордишься постройками из тесаного камня и обожженной глины, огромными стенами, башнями, величественными гробницами, твоими героями и оттуда выводишь своих предков, а самое благородство ставишь в зависимость от величественности размеров, широты улиц, высоты колоннад, изящества театров, ипподромов и гимназий! Я же смеюсь над твоей Троей, сооруженной богами, и над Фивами, воздвигшимися через волшебную игру лиры, но дивлюсь Муталаске". Подобная картина могущественного города с гордой знатью, тяготеющей к зрелищам бегов, а в театрах любующейся мимическими представлениями басен древности, может относиться только к Константинополю, но никак уж не к Афинам.

Мелетий придал новую жизненную силу греческому монашеству, которое вообще издавна своим развитием было обязано реакции против реформы императоров-иконоборов, тогда как эти последние тщетно пытались спасти клонившееся к упадку государство путем насильственного искоренения монашества.

Первые Комнены, напротив того, заключили с монашеством союз, чтобы удержаться на престоле, наделили монастыри имениями и привилегиями и с легким сердцем обратили светскую свою власть на служение инквизиции против еретиков. В XII веке монашество уже господствовало над всем в Византии - над обществом, церковью и государством. Монашеством же и была задушена гражданская жизнь греков. Целые толпы хищных монахов верхом, вооруженные дубинами и луками, в сопутствии дикой челяди, искрещивали весь край, собирая с него поборы. Они обращали еретиков в правоверие, изгоняли бесов из простонародья, а у исконных владельцев отнимали имения и поля. Так, по крайней мере, живописует монашество архиепископ Евстафий Фессалоникийский в исследовании о монашеском состоянии, написанном хотя и с осторожной воздержанностью, но прямодушно.

Тем временем и на Западе, и на Востоке совершались великие события, которые оказали решающее влияние на судьбы Византийской империи, а следовательно, и Греции. Тогда как древнегреческие провинции лишь косвенно затрагивались современными треволнениями, Ромейская империя подвергалась новым утеснениям и утратам. Тюркский кочевой народ сельджуков пробрался через все страны Азии от границ Китая до Евфрата и рассыпался вокруг Каспийского моря вплоть до Самарканда. Тогрулбег, его племянник Альпарслан и третий из великих этих повелителей Малек-шах начиная с 1040 года основали огромное турецкое государство, которое один из султанских своих престолов водрузило в старом Мерве, в Хорассане, этом "владыке мира" В Армении сельджуки пришли в столкновение с византийцами; Альпарслан завоевал и эту страну, и Грузию, а в 1071 г. победил мужественного императора Романа Диогена, пленил его, а затем великодушно отпустил на волю. С этой уже поры турки проникли в греческую