Сергей Ромашко "Раздуть в прошлом искру надежды..."

ход причудливым образом связывает у Беньямина материализм и мистику. В самом деле, первофеномены, поисками которых был занят Беньямин, были абсолютно реальными вещами, и в то же время задача исследователя состояла в том, чтобы заставить их «заговорить», найти резонирующую частоту, на которой реальность оживает, вступая в определенные отношения с тем, кто к ней обращается. Беньямин и правда был историческим материалистом. Только он был историческим материалистом в том смысле, что для него ничто из однажды случившегося никогда не исчезало, даже если оно было чем-то отринутым историей и всеми забытым. Все однажды вошедшее в область существования из нее навсегда не уходило, оставаясь в ней на правах реальности — по крайней мере до скончания времен («произведение прошлого... не является завершенным» — GS II, 477). По этой же причине для Беньямина не имело существенного значения, относится ли какое-то явление к «великим» или «малым»; больше того, для метода, которым он пользовался, оказывалось, что именно малое, незначительное — в общепринятой оценке — оказывается той критической точкой, в которой и есть смысл выпытывать действительность. Это как тупиковые ветви развития или драгоценные жилы, залегающие в самых неприметных местах. Отсюда любовь Беньямина к мелочам быта, к детским книгам и игрушкам, к тому, что солидные люди привыкли считать не стоящими внимания, вещами, о которых следует забывать, когда надобность в них отпадает. Прообразом, «первофеноменом» нового отношения к истории была для Беньямина фигура коллекционера. В конце концов, и Гете на самом деле был не столько естествоиспытателем или историком искусства, сколько коллекционером, в чем нетрудно убедиться при посещении его дома в Веймаре. Коллекционером был и сам Беньямин, собиравший детские книги и игрушки. Первые свои мысли о методике «исторического материализма» Беньямин совсем не случайно изложил в статье о коллекционере Эдуарде Фуксе. Это для коллекционера не существует общепринятой шкалы значимости вещей или равномерной временной шкалы (того самого «пустого времени», которое, по Беньямину, не может ничего дать для понимания истории): его связывают с коллекцией совершенно особые, интимные отношения обладания, благодаря которым ценность и значимость вещи определяется совершенно специфическим образом. Это для коллекционера имеют первоочередное значение пограничные зоны и «крайности» ¹⁹. Это коллекционер вырывает вещь из исторического континуума, присваивая ее себе, потому что только так она становится его вещью ²⁰. Предметы коллекции живут потому, что их одушевляет страсть коллекционера ²¹. Состав коллекции не определяется некоторыми «объективными» последовательностями исторических событий: состав коллекции определяет брошенный назад заинтересованный взгляд коллекционера (в этом смысле он — тоже «обернувшийся пророк»). Беньямин не мог быть объективен в позитивистском смысле: он коллекционировал события истории, выхватывая, как редкие книги на книжных развалах. Точно так же читал он и тексты, выхватывая из них цитаты и отдельные места и соединяя в свою коллажную коллекцию, на первый взгляд совершенно беспорядочную. Своим основным достижением в книге о происхождении немецкой барочной драмы Беньямин считал не авторский текст, а мастерскую подборку редких цитат. Разрыв континуума истории не значит, по мнению Беньямина, отсутствия исторических связей как таковых. Но они пролегают совершенно иначе, чем представлял себе это позитивизм, выстраивавший каузальные цепочки. Картина прошлого проявляется, по Беньямину, со временем, как фотография в лабораторной кювете. Современность открывает нам прошлое, она связана с ним, но скорее обратной связью, чем каузально: прошлое открыто для переживаемого сейчас момента (Jetztzeit), поэтому проигранные битвы былых времен на самом деле не будут окончены до тех пор, пока не будет завершена история как таковая. Не будь у этих ангелов привязанных к спинам крыльев, они, возможно, были бы даже настоящими. Беньямин. Франц Кафка Подобный выход в мистическую симпатию событий несомненно связан с наследием иудаизма и иудейской мистики. Беньямин не был ни традиционным иудаистом, ни сионистом, и, несмотря на все усилия его друга Шолема, таким и остался ²². В зажиточных семьях берлинских евреев не слишком усердно соблюдали традицию, и Беньямин знакомился с иудаизмом скорее через его отражения в культуре XX века — через М. Бубера, Ф. Розенцвейга, через своего друга Шолема ²³ и других. Совершенно особое значение имел для него Кафка, которым он усердно занимался в 30-е годы ²⁴. В Кафке он нашел во многом родственную душу — человека, выпавшего из традиции и не нашедшего другой, в которую он мог бы войти. Многое из того, что Беньямин говорит о Кафке, с успехом может быть приложено и к нему самому. Симпатия к потепевшему поражение, проходящая через тезисы, перекликается со словами Беньямина о Кафке как человеке, «потерпевшем крах» ²⁵. Эсхатологические мотивы тезисов «О понятии истории» безусловно восходят к разным проявлениям иудейского мессианизма, но восходят множеством переплетающихся линий, по большей части опосредованно, через искусство, литературу, философию, революционные учения, наконец. Беньямин и здесь не обходится без «хитрости»: объявив союз исторического материализма и теологии, он, как и в интерпретации произведений Кафки, от теологии скорее уходит — оказываясь в гораздо более привычной для себя сфере агады — притчи, сказки, анекдота, сравнения, в сфере примечательного и удивительного. Да и какой из Беньямина теолог ²⁶. Девятнадцатый век был воодушевлен паровой машиной. Беньямин цитирует в статье о Фуксе одного из идеологов техницизма: «Нет никакой нужды становиться ангелом... железная дорога более стоящая вещь, чем пара самых прекрасных крыльев!» ²⁷ А Беньямин не желал расставаться с ангелом. Ангел был с ним постоянно, в детских воспоминаниях, которые он хранил и в зрелом возрасте, и в любимой им акварели Пауля Клее «Angelus Novus», приобретенной им в 1921 году и сопровождавшей его всю оставшуюся жизнь ²⁸. Беньямин никогда не был на той стороне, где была сила. Он не принимал простых и готовых решений. Он не вступал в партии и не принимал на себя обязательств, закрывавших для него свободу выбора. Он никому не принадлежал целиком, это была его «хитрость» взрослого ребенка, даже тогда, когда окружающие воспринимали его уже как пожилого человека. «О понятии истории» — это прощание с ангелом. Он вот-вот сорвется и улетит, подхваченный ветром истории. Останется только искра надежды, зажженная в прошлом, неистребимая память о неудачах и поражениях будет до конца оставаться залогом грядущего избавления. Разбухавший в конце тридцатых годов нарыв политического абсурда наконец прорвало, когда в мае 1940 немецкие войска обошли линию Мажино и двинулись на Париж. «Странная война» кончилась, теперь все было по-настоящему. Вместе со множеством других беженцев Беньямин бросился на юг, чтобы успеть добраться до Португалии, а оттуда — в Америку. Там он мечтал продолжать свои занятия, сидя где-нибудь на двадцатом или тридцатом этаже небоскреба. Всю жизнь Беньямин вел гонку со временем, оглядываясь назад. Тезисы «О понятии истории» к этому времени уже были закончены и он успел познакомить с ними тех немногих, кому он мог их доверить. До его смерти оставалось три месяца. ¹           Именно так формулировал Беньямин это в письме Гретель Адорно в апреле 1940: «Нет необходимости говорить тебе о том, насколько далек я от мысли публиковать эти заметки (тем более в той форме, в какой ты их получила)» (GS, I, 1223 — здесь и далее под этим сокращением с указанием тома и страницы даются отсылки к собранию сочинений Беньямина: W. Benjamin. Gesammelte Schriften. Frankfurt a. M.: Suhrkamp, 1972— 1989). Там же Беньямин указывает на то, что рассуждения носят «редуцированный» и «экспериментальный» характер. ²           Порой встречающиеся замечания о том, что Беньямин сам был виноват в сложившейся ситуации из-за присущего ему эгоцентризма (см., например: I. Scheurmann. Als Deutscher in Frankreich: Walter Benjamins Exil 1933—             1940 // FЯr Walter Benjamin. Frankfurt a. M.: Suhrkamp, 1992. S. 84) трудно принимать всерьез. Беньямин был к этому времени сложившимся человеком, и только очаровательная в своей наивности Анна Лацис могла писать ему письма с призывом отправиться в Испанию и писать репортажи о гражданской войне (можно себе представить, что написал бы Беньямин, если бы он добрался все же до Испании в то время и, главное, сумел бы вернуться оттуда живым). Беньямин, разумеется, не вписывался во всякого рода эмигрантские группировки и не присоединялся к разного рода бессмысленным по своей сути воззваниям, но винить его в этом невозможно. ³           Вот основные работы, написанные и подготовленные Беньямином в эмиграции: «О современной социальной ситуации французского писателя» (1933); «Автор как производитель» (1934); «Франц Кафка» (1934); «Берлинское детство на рубеже веков» (промежуточная редакция — 1934, окончательная редакция — 1938); «Проблемы социологии языка» (1934—35); «Париж, столица XIX столетия» (1935); «Произведение искусства в эпоху его технической воспроизводимости» (первая редакция — 1935, вторая — 1935—36, третья — 1936—39); «Рассказчик» (1936); «Эдуард Фукс, коллекционер и историк» (1937); «Париж Второй империи у Бодлера» (1937—38); «Комментарии к стихотворениям Брехта» (1938—39); «О некоторых мотивах у Бодлера» (1939). ⁴           О том, что значила для Беньямина его библиотека, можно судить по его эссе « Я распаковываю свою библиотеку» (1931). ⁵           «...когда политики, бывшие надеждой противников фашизма, повержены и подтверждают это поражение предательством своего дела...» ⁶           См. GS, I, 1223. ⁷           О «монтажной» технике Беньямина, как и вообще о его манере работы, написано до сих пор крайне мало. Некоторые общие соображения можно найти у Ханны Арендт (H. Arendt. Walter Benjamin. Bertolt Brecht. MЯnchen: Piper, 1971). Об одном из примеров «монтажа» см. также: С. А. Ромашко. Детская фотография: О мотивах детстства у Вальтера Беньямина // Логос. 2000. № 3. C. 101—107.  ⁸           Достаточно посмотреть по письмам и другим свидетельствам, как отзывались друг о друге Шолем, Брехт, Адорно. Шолем, например, побывав в 1938 году в Америке и встретившись, наконец, с сотрудниками Института социальных исследований, называл их не иначе как «онанистами духа» (H. Puttnies, G. Smith. Benjaminiana. Giessen: Anabas Verlag, 1991. S. 209).  ⁹          Такова позиция издателей собрания сочинений Беньямина (GS, II, 946—949), представляющаяся наиболее убедительной; фрагмент можно считать материальным подтверждением слов Беньямина о том, что он размышляет над этими проблемами «лет двадцать». ¹⁰          Примечателен в этом отношении следующий фрагмент из воспоминаний Сомы Моргенштерна, человека, поддерживавшего близкие отношения с Беньямином весь период эмиграции: «В отличие от большинства коммунистов... с ходу оправдывавших Сталина или даже полагавших, будто хитрый грузин обманул Гитлера, чтобы выиграть еще пару лет на подготовку к войне, Беньямин был уверен, что коммунистической идее нанесен ущерб, от которого она не скоро оправится... Я полагаю, что уже в ту неделю у него зародился план позднее написанных тезисов... Когда он снова заговорил со мной о том, что этот пакт разрушил веру в спасение мира марксизмом-ленинизмом, я спросил его, не приходило ли ему в голову, что эта его вера сродни иудейской вере в мессию, несущего избавление миру. “Вы можете пойти и дальше, — сказал он, конечно иронически, — и утверждать, что Карл Маркс и вообще весь социализм XIX века были иной формой мессианской веры”. На это я ему ответил, что не могу брать на себя такое утверждение, потому что его уже сделал и опубликовал совсем другой человек. И это был даже не еврей, а француз, Эрнeст Ренан» (H. Puttnies, G. Smith. Benjaminiana. S. 196—197.). В набросках к тезисам обнаруживается именно эта формулировка: «В представлении о бесклассовом обществе Маркс секуляризировал представление о мессианском времени. И правильно сделал» (GS, I, 1231). ¹¹          Энгельс, например, сам указывал в своих работах о происхождении христианства на сходство раннего христианства и раннего социалистического движения. ¹²          «Беньямин был, должно быть, страннейшим марксистом среди всех, котого породило это не бедное на странности движение» (H. Arendt. Walter Benjamin. Bertolt Brecht. S. 18). ¹³          B. Беньямин. Московский дневник. М.: Ad Marginem, 1997. C. 118. ¹⁴          Отношения Беньямина и Брехта — тема, до сих пор по-настоящему не раскрытая. Основная сложность ее заключается в том, что их дружба строилась на симпатии, не исключавшей серьезных противоречий. Документы их разговоров, например, — чаще всего непримиримые споры. Вывести из них какую-то «линию» совершенно невозможно. Свидетели утверждают, что больше всего они любили молча сидеть за шахматной доской. К этому следует добавить еще и то, что «ортодоксальная» франкфуртская историография просто была не в состоянии совместить дружбу с Брехтом и выработанный ею образ Беньямина. ¹⁵          Вы, которые вынырнете из потопа,             Поглотившего нас,             Вспомните,             Говоря о наших слабостях,             Также и о том мрачном времени,             Которого вы избежали.             [...]             Но вы, которые доживете до дней,             Когда человек будет помогать человеку, —             Вспомните нас             С состраданием!                                                 (пер. К. Богатырева) ¹⁶          Правка, которой подвергались порой тексты Беньямина перед публикацией в журнале института, повергала, по свидетельству современников, Беньямина на несколько дней в ярость и отчаяние, но все это «руководство» ему тем не менее приходилось терпеть. ¹⁷          Самое яркое воплощение амбивалентное отношение романтиков к технике нашло в страшных историях об автоматах: в этом смысле псевдоавтомат в беньяминовских тезисах — тоже отзвук романтических образов. ¹⁸          На это точно указала в свое время Ханна Арендт (Н. Arendt. Op. cit. S. 16—20). ¹⁹          Беньямин с особым удовольствием цитирует слова Э. Фукса: «истина кроется в крайности» (GS, II, 483), объясняющие, каким образом карикатурное изображение (Фукс был первым историком карикатуры) оказывается содержательно не менее значимым, чем изображение «объективное». ²⁰          «Подлинная, совершенно непонятая страсть коллекционера всегда анархична, деструктивна. Вот ведь в чем состоит ее диалектика: соединять с верностью вещи, единичному, скрытому