Е. Петровская. Антифотография.

таковая  необходимо   будет  с   кем-то разделяться. (Эту «истину» разделяет наша группа, сказал бы Альбваш.) Но совраним за памятью-вспышкой два ее отмечен­ных свойства - бесполезность (неутилитарность), а также осо­бое время. Чем же предстанет эта память без объекта, эта чис­тая игра воспоминания? По-видимому, она окажется не чем иным, как собственно аффектом памяти, то есть памятью как неким над- или сверхиндивидуальным состоянием. Это та странная «нехватка» памяти, которая дается в качестве мгно­венного избытка, - интимно-близкое, удерживаемое на непре­одолимом, поистине фатальном расстоянии. Именно такой разрыв и создает условия для встречи - прошлого и настояще­го, внешнего и внутреннего, воспоминаний и самих вещей. Но тот же разрыв ставит нас и в позицию соучастия, явля­ясь условием своеобразной протосоциальной связи. Попробу­ем пояснить эту мысль. Период, ассоциируемый, по выраже­нию Ф. Джеймисона, с логикой позднего капитализма, не мог не повлиять на саму нашу чувственность. Вернее, это наша чув­ственность впервые подала сигнал о том, что во внешнем мире, казалось бы подспудно, произошли необратимые и в самом де­ле исторические перемены. Мотив психического онемения со­временных обществ, будь то индифферентность к разнообраз­ным шокам, поступающим извне, или возрастающий порог переносимой боли, встречается уже у Юнгера и Беньямина. Ко­ротко это можно выразить утверждением: современный чело­век «бесчувствен», под чем, однако, будет подразумеваться не один лишь феномен психической адаптации, по содержанию безусловно социальной, но и сама структура чувственности 42 антифотография в традиционном понимании. Замороженное, анестезирован­ное восприятие — вот ее общеизвестный позднейший трафа­рет. (Причем «трафарет» в двояком смысле «расклада», а также «расхожего мнения».) Что может потрясти такую чувствен­ность? Где и каким путем она приоткрывается миру? Или, если иметь в виду наш интерес, каковы области и возможности са­мих аффективных воздействий? Еще задолго до событий, кото­рые действительно пробили «брешь» в американской психике и, кстати говоря, не в ней одной', отмечалось, что именно «травма», «дискурс травмы» является сейчас тем «местом», где возможно как само переживание, так и критическое высказы­вание о современности". Только травма оказывается знаком реальности, так как на уровне популярных представлений «травматический субъект» - всегда другой, тот, чья травма и удостоверяет его в качестве уцелевшего свидетеля, тогда как в области критических анализов, в том числе предпринимаемых художниками, травмой передается, напротив, радикальное от­сутствие субъекта, ибо нет, да и не может быть, субъекта трав­мы*". В том и другом случае, однако, в этом слове записан скры­тый призыв к освобождению - «травма» одновременно указывает и на потребность в доступе к «реальному», и на язык, который позволяет так или иначе потребность эту огласить. Возникает законное подозрение: все, что не связано с трав­мой - а травма суть тяжелые условия труда и выживания, смы­кающиеся с самой Катастрофой, как та нам открылась недавно (возможно, даже впервые), - в предельном случае, повторим, «нетравматическое» вообще не аффицирует чувственность и ' Сьюзен Бак-Морс. Глобальная публичная сфера? - Синий диван, 2002, № 1,с. 33. " См., напр.: Hal Foster. The Return of the Real. - In: Idem. The Return of the Real. The Avant-Garde at the End of the Century. Cambridge, Mass., London, England: The MIT Press, 1996. '" См.: Ibid, p. 168. узнавание 43 остается за порогом восприятия. А с травмой не связаны ру­тинные события, которые проходят незамеченными. Восприя­тия, образующие фон других восприятий. С травмой не обяза­тельно связаны также аффекты и память. (По крайней мере, если мы на время освободимся от давления психоанализа.) Словом, с травмой не связана повседневность, господствующая и стертая в своем однообразии. И все же именно в ней, в этой повседневности - в машинной повторяемости действий и эмо­ций, - и заключается потенциал определенной коллективной связи. О чем, собственно, идет здесь речь? Речь идет о совмест­ности самого узнавания. То, что было - что казалось - индиви­дуальным опытом, возвращается как коллективное воспоми­нание. Это воспоминание отличается тем, что ему не удается ни на чем закрепиться: оно ищет и не находит соответствую­щий материал вовне. Оно, выражаясь по-другому, не имеет ре­ферента, вернее, всегда превосходит любой возможный рефе­рент. Воспоминание, утратившее ориентиры, не находящее необходимого суппорта. Воспоминание-взвесь. И в то же вре­мя готовое «подняться на поверхность» - присоединиться к поверхности, - с тем чтобы обрести наконец надлежащую форму. Но, видно, с формой дело обстоит всего труднее. Дале­ко не секрет, что словом для обозначения сегодняшнего опыта является «банальное». Говоря «банальное», мы не должны при­вносить сюда оценку, а главное — исходить из явного или под­спудного противостояния его чему-то «исключительному», «одноразовому», противостояния, которым, кстати говоря, оценка эта создается. Наш сегодняшний опыт банален по сво­ей структуре, то есть заведомо неразличим и повторяем, явля­ясь продолжением все более отчуждающих и обобщенных тех­нологий. В этом смысле он неиндивидуален и даже безлик. Его безликость - это безликость самой повседневности. Мы появ­ляемся в мире, где всегда уже есть повседневность, и именно ею конституирован наш опыт. Поскольку образ жизни в совре­менных обществах принимает все более стандартизованный 44 антифотография характер — включая боль и удовольствие, которые и отличали прежде «я», - постольку утрачивается любая «моя» специфич­ность. В любом случае, она определяется уже в связи с аноним­ным. И тем не менее «я» не перестаю «узнавать». Мое узнавание - всегда лжеузнавание. И не потому, что у ме­ня утрачена память о каком-либо событии. Мое узнавание лож­но как раз потому, что я не успеваю пережить это событие, как не успевают пережить аналогичное событие другие. Мы вспомина­ем несостоявшееся событие, чья бессобытийность разделяется нами независимо от того, к каким конкретным общностям мы принадлежим или себя причисляем. Собственно, эта бессобы­тийность и есть почва для появления некоего «мы», для оформ­ления самой «нашей» памяти. Единственный шанс пережить то, что ускользает от переживания, - это вспоминать. Память как будто достраивает нечто обладавшее неполнотой реальности. И, по всей видимости, память есть последнее прибежище аффек­та. Это одна из тех областей нашей жизни, где мы по-прежнему наиболее свободны. По крайней мере в том, что касается ненуж­ности, «эксцессивносги» воспоминания. То, что мы «узнаем», это стертый аффект повседневности. Праздники и будни, которые проходят быстрее, чем их успеваешь прожить. Мы «узнаем» в них свое опоздание. Опоздание, материализованное в стольких поточных вещах и предметах, в самом круговороте потребле­ния. Нет ни одной вещи, которую я мог бы сегодня назвать по праву «моей», поскольку «мои» вещи имеются у всех без исклю­чения. Невозможно быть коллекционером повседневности. Но, парадоксальным образом, только во всеобщем воспроизведе­нии не-моего и таится для меня надежда. Только к потоку прехо­дящих образов-товаров, возникающих и гибнущих по законам всемирного рынка, и могут прикрепиться мои наиболее сокро­венные воспоминания. Мои воспоминания кратковременно по­селяются в обреченных на исчезновение вещах. Вещах, у кото­рых нет ни свойств, ни родословной, ни происхождения: вместо колокольни в Комбре и тончайшего бисквита - взаимообрати- узнавание 45I мость ощущений и общедоступность пространств. Воспомина­ния оседают в вещах, не успевающих обрести символическую ценность, или же в таких, у которых ценность эта столь значи­тельна и высока, что материальный их субстрат существует как бы независимо, отдельно: в любом случае разрыв между ним и провозглашенной ценностью - того или иного события, даты -остается непреодолимым. Словом, моя память актуализируется в том, что рождается лишь мертвым, несмотря на абсолютную свою «пригодность». Моя память размещается в стольких недовоплощенных образах-вещах. Сообщество вспоминающих. Вот где кроются истоки но­вой социальной связи. Данная связь не проходит по линиям уже существующих отношений, она аффективна и виртуальна. Ею выражается потребность пережить опыт — коллективно, совместно, в эпоху, когда доступ к таковому, кажется, закрыт. Когда существующие отношения воплощают все что угодно, только не совместность, ставящую под сомнение любые из осу­ществленных коллективных форм. Предобщественная связ­ность, отголосок в принципе недостижимой социальности. Может быть, здесь и следует искать один из последних очагов сопротивления Системе. Как бы то ни было, но топосов такой связности, такой «причастности» очень и очень немного*. Примечательно то, что все они аффективны, будь то сообщест­во пишущих, сообщество спонтанно возникающих борцов или же общность любовников. Сообщество вспоминающих - ' О связи «communauté» и «communion» см., в частности, Мориса Блан-ШО: Maurice Blanchot. La Communauté Inavouable. P.: Editions de Minuit, 1983. Книга Бланшо является, однако, реакцией на ключевую работу Жан-Люка Нанси и не может рассматриваться вне связи с этой послецней: Jean-Luc Nancy. La Communauté Désoeuvrée. - In: Aléa, 4. Подробный и едва ли не единственный у нас анализ философского по­нятия сообщества сделан Олегом Аронсоном в его книге: Богема: Опыт сообщества (Наброски к философии асоциальности). М.: Фонд науч­ных исследований «Прагматика культуры», 2002. 46 антифотография пожалуй, самый неопределенный топос. Не забудем при этом и печальный диагноз той исторической амнезии, в которой, по крайней мере в «постмодернистской» части мира, пребывают наши современники. Им, то есть нам, отказано в исторической памяти, в способности повторно переживать формы, «наибо­лее дорогие нам в историческом отношении»*. Но постараемся взглянуть на это по-другому. Именно потому, что трансформи­руется историческая память, коллективное приближается к не­произвольному, спонтанному, и это касается как механизмов памяти, так и понятия самого коллектива. «Вспоминающая общность» и есть невозможный коллектив и невозможно-воз­можная память. Она создается нехваткой и избытком — нехват­кой «моего», но и избытком этой самой нехватки. Разрыв, отде­ляющий меня от меня самого, и заполняется невидимой материей, и это происходит быстрее, чем «я» успеваю заметить. Однако «узнавая», то есть вспоминая, я и восстанавливаю эту связь до связи, это нечто, делающее само «мое» воспоминание возможным. И тем самым я возвращаюсь назад - к условиям своего существования.   (БОРИС МИХАЙЛОВ): АФФЕКТ ВРЕМЕНИ   КАК ИЗВЕСТНО, в 1928 году на страницах «Нового ЛЕФа» ве­лась оживленная дискуссия по теории фотографии. Так мы вы­разились бы, наверное, сегодня. Тогда, однако, необходимо бы­ло зафиксировать принципиальное различие: живописную «изоляцию»-идеализацию людей и событий предстояло отде­лить от «факта», возвращенного окружающей его среде благо­даря работе фотоаппарата. Собственно, «ответчиком» в этой дискуссии был по-настоящему лишь Александр Родченко, по­скольку, с одной стороны, он парировал обвинения в плагиате, предъявленные ему журналом «Советское фото», а с другой -отвечая на открытое письмо своего единомышленника Б. Куш-нера, вынужден был разъяснять принципы применяемой им фотографической эстетики. (Разъяснение, за которым не мог­ла не последовать быстрая и притом неоднозначная реакция. «Как снимать» Родченко было дезавуировано первостепенным вниманием к содержанию произошедших социальных пере­мен (Б. Кушнер), что, в свою очередь, редакция расценила как ложную оппозицию, приводившую к забвению «функциональ­ного подхода», который только и позволял превратить фото­графию в «орудие целесообразного действования» («главное 48 антифотография звено - «зачем»)*.) В ходе этого обсуждения, однако, было вы­сказано немало глубоких и даже предвосхищающих соображе­ний относительно самой фотографии. И снова звучит голос Родченко. В своей программной статье он выступает не просто против «суммированного портрета», этого дурного наследия идеализирующей, а стало быть, необъек­тивной живописи, но и против так сделанного портрета Ленина (объект его критики остается в основном гипотетическим). «Ут­верждаю, что суммы о Ленине нет, и быть не может суммы о Ле­нине для всех одной и той же... Но сумма о нем есть. Это - пред­ставление на основании фотодокументов, книг, записок. Нужно твердо сказать, что с возникновением фотодокументов не мо­жет быть речи о каком-либо едином непреложном портрете. Больше того, человек не является одной суммой, он - многие суммы, иногда совершенно противоположные. <...> Так не позво­ляем мы врать искусством на Ленина»". Итак, именно имеющая­ся «большая папка» фотографий В.И. Ленина, «снятых во время работы и отдыха», заведомо обрекает на неудачу любые попыт­ки представить его живописно, то есть в субъективно-обобщен­ном виде. Более того, отдельный человек - не столько портрет, сколько многопортрет, фотографический в первую очередь. Важно подчеркнуть: папка фотографий вкупе с книгами, блокнотами, стенограммами и проч. выполняет роль открыто­го архива, такого, который сам по себе задает параметры «по­истине неиерархической коллективной субъективности»"*. ' Новый ЛЕФ, 1928, № 12, с. 40-42. См. также: Новый ЛЕФ, 1928, № б (с. 42-44), 8 (с. 38-40), 9 (с. 31-39), 11 (с. 36-37). [Novyj Lef II. Mûnchen: Wilhelm Fink Verlag, 1970] " Там же, № 4, с. 15. *" Benjamin H.D.Buchloh. Residual Resemblance: Three Notes on the Ends of Portraiture. - In: Face-Off. The Portrait in Recent Art. By Melissa E. Feldman. Philadelphia, PA,: Institute of Contemporary Art; Univ. of Pennsylvania; 1994, p. 60. [борис Михайлов]: аффект времени 49 Что же до принципа его организации, то им почти дословно признана серийность. Действительно, что такое эти порой вза­имоисключающие «суммы», каковыми является всякий отдель­ный человек, и что такое «большая папка», составленная из мас­сы «моментальных снимков», папка, которой брошен вызов «синтетическому» портрету, обособленному и всегда едино­личному, как не самый принцип неполноты, а вместе с ним -конститутивный интерес к случайному? В таком архиве сохра­няются лакуны ивазоры. Он пополняется лишь элементами се­рии и не может быть исчерпан никакой «последней» достовер­ностью. Неиерархичность, таким образом, сочетается в нем с «противомонументальностью»*. С чем, безусловно, также свя­зан и новый способ формирования и передачи коллективной памяти: ее материальным субстратом выступает не традицион­ный памятник-портрет, тем более властный, чем сильнее в нем «снято», «заретушировано» все индивидуальное, но, напротив, недолговечный, хотя и общедоступный, документальный ар­хив, который эта память будет всякий раз по-своему достраи­вать. Доводя реконструкцию родченковской мысли до логиче­ского завершения, отметим и еще один момент: именно такая «антимонументальная пропаганда» не только соответствует образу нового «хранителя» архива, «хранителя» необходимо коллективного, но и позволяет ему («им») одновременно