Жиль Липовецки "Эра пустоты"

продолжается, уживается с безразличием столь же систематическим. Свидетельством тому мно­жество животных, брошенных хозяевами во время летних переездов. Доказательством беспрецедентного  оздоровления общества является тот факт, что в 1976 г, 96 % фран­цузов утверждали, что в течение месяца они ни разу не сталкивались ни с какими фактами насилия; боль­ше того, опрошенные заявляли, что в минувшем ме­сяце ни один из членов их семьи (87%), ни один из их знакомых (86 %) не подвергался никакому нападе­нию. Выходит, ни новая волна преступности, ни стыч­ки на стадионах или на субботних танцевальных ве­черах не должны затмевать фон, на котором они по­являются: физическое насилие в отношениях между индивидами наблюдается все реже, превращаясь в столкновения, сопровождаемые травмами разного ро­да. Это, однако, не мешает двум индивидам из трех полагать, что агрессивность в настоящий момент пре­вышает тот уровень, который существовал в недав­нем прошлом или в начале века. Известно, что во всех развивающихся странах чувство неуверенности в своей безопасности усиливается: во Франции 80 % населения остро чувствуют рост преступности; 73 % 293 ^ГЧИЧ   IlfU    Н признаются, что боятся идти домой пешком ночью; каждый второй опасается совершать ночью даже кратковременную поездку на автомобиле. В Европе, как и в США, борьба с преступностью стоит на пер­вом месте во всяких рейтингах и опросах обществен­ного мнения. Нужно ли, учитывая это расхождение между фактами и отношением к ним, считать факти­ческую небезопасность иллюзией, результатом мани­пулирования системой информации, к которой прибе­гают власти для нагнетания истерии с целью контроля над обществом в период идеологического кризиса и духовного вырождения? Но как и почему может эта «идеология» воздействовать на общество? Не обра­щать особого внимания на глубокие преобразования в гражданском обществе, на его отношение к насили­ям, которые в результате происходят. Ведь в действи­тельности неуверенность людей в их безопасности усиливается при любом тревожном факте, помимо всякого воздействия со стороны СМИ. Чувство тре­воги за собственную безопасность — это не резуль­тат чьей-то политики, это неизбежное следствие не­уверенности, незащищенности обывателя, про кото­рого говорят: «у страха глаза велики», который занят лишь своими проблемами, который возмущен репрес­сивной системой, по его мнению, пассивной и «черес­чур» милосердной. Обыватель привык находиться под постоянной защитой, его пугает насилие, о котором он прежде и слыхом не слыхивал: чувство незащи­щенности всякий день и болезненно вызывает в нем свойственная постмодернизму десубстанциализация. Нарциссизм, неотъемлемый от эндемического страха, создает собственный образ, напуская на себя гроз­ный вид, что лишь умножает спектр индивидуалисти­ческих рефлексов: это акты самозащиты, равнодушие к ближним, собственная замкнутость. А довольно зна­чительная часть жителей крупных городов уже пря- 294 чутся за бронированными дверьми и отказываются выходить вечером из дома; лишь 6 % парижан отклик­нутся ночью на призыв о помощи. Любопытно отметить следующий факт. Мнение об уровне преступности усиливается, хотя в гражданском обществе уровень преступности падает. Между тем в кино, в театре, в литературе мы наблюдаем преувели­ченный интерес к сценам насилия, разгулу террора и зверств; никогда еще «искусство» не старалось вос­производить со всей реальностью жестокость —- жес­токость hi-fi: перешибленные кости, реки крови, кри­ки, обезглавливания, отрубленные конечности, акты оскопления. Таким образом, равнодушное общество уживается с «крутым» стилем, с представлением, кото­рое путает нас своей деланной свирепостью. Невоз­можно понять эту порнографию свирепости и садист­ской потребности в ней со стороны нашего утонченного общества; лучше отметим радикализм и самостоя­тельность взглядов с максималистской точки зрения. Жесткая форма не выражает импульсивности и не ком­пенсирует ее недостатка; тем более не описывает сущ­ность насилия постмодернистского периода, когда ей не противостоит  никакой   моральный   закон,   кото­рый следовало бы преступить. Остается бежать впе­ред, по спирали максимализма, оттачивая детали ради деталей, остается сверхреализм насилия, с единствен­ной целью — ошеломить, произвести фурор и сен­сацию. Вот по чему можно судить об ухудшении положе­ния во всех сферах: в сексе (порнография, детская проституция, становящаяся все моложе: в Нью-Йорке насчитывается почти двенадцать тысяч подростков и детей до 16 лет, которые находятся в руках сугенеров), в области информации (неистребимая страсть к «пря­мым» репортажам), в наркомании (рост потребностей и увеличение доз «наркоты»), в увлечении звуком (по- 295   тттшж тти лмпяитияии   гоня за децибелами), в моде (панки, skinheads,¹ ко­жаны), в ритмике (рок), в спорте (допинг и чересчур интенсивная тренировка спортсменов; крайняя попу­лярность карате, женский бодибилдинг с его страстью к накачиванию мускулов). Отнюдь не являясь модой, зависящей от случая, эффект «крутизны» — следст­вие либеральных порядков, дестабилизации и распада личности, свойственного нарциссам, а также воз­действия юмора, который отображает его обратную, но, по существу, похожую сторону. На постепенное размывание моральных устоев, на бездушие сверх­индивидуализма следует ответная реакция в виде бессодержательного и безликого радикализма, повсе­дневных проявлений экстремизма. Экстремизм виден на каждом шагу, наступила пора знамений, злове­щий смысл которых от нас ускользает; мы видим лишь спецэффекты, «спектакль» в его чистом виде, его преувеличенную пустоту. Преступления и суициды: «крутое» насилие С возникновением общества, главную роль в кото­ром играет процесс персонализации, картина преступ­ности не осталась неизменной. Если на протяжении XVIII и XIX веков имущественные преступления (ог­рабление квартир, кражи) и мошенничество (аферы и др.) во всех западных странах превышали количество преступлений против личности, то рост особо опасных преступлений намного их опередил. Налицо невидан­ное ранее явление: с 1963 по 1976 г. во Франции коли­чество hold-up² увеличилось в 65 раз, с 1967 по 1976 г. ¹ Бритоголовые — англ. ² Вооруженное ограбление — англ. 296 количество краж с применением оружия выросло в 5 раз, а количество вооруженных ограблений — в 20. Правда, начиная с 1975 года этот вид преступлений, похоже, застрял на одном уровне, и что касается абсо­лютных цифр, то они не слишком впечатляют. Тем не менее, вооруженные нападения составляют сегодня самую значительную категорию городских преступле­ний. Если процесс персонализации смягчает нравы боль­шинства населения, то он ужесточает преступное по­ведение деклассированных элементов, поощряет дей­ствия громил, стимулирует крайние виды насилия. В результате изолированности индивида и дестабили­зации его положения, вызванного в особенности необ­ходимостью удовлетворять свои потребности, чего он, как правило, лишен, происходит эскалация насилия, связанного с добыванием денег, причем это явление ограничено определенным кругом индивидов, у кото­рых особенно выражена склонность к агрессии. В сто­лице Соединенных Штатов 7 % преступников, задер­жанных за четыре с половиной года, арестовывались в четвертый раз; причем эти 7 % предположительно от­ветственны за 24 % всех тяжких преступлений, совер­шенных за этот период. В прежние времена особо опасные преступники были связаны с определенной прослойкой населения, занимавшейся сводничеством, рэкетом, контрабандой оружия и наркотиков; теперь мы являемся свидетеля­ми профанации или «депрофессионализации» пре­ступности, то есть появления новых видов насилия, и правонарушители, зачастую неизвестные полицейским службам, не имеют никакого отношения к «среде». Преступность, словно подхваченная круговоротом, рассеивается, утрачивает свои четкие очертания, гра­ницы классов и возрастов: в 1975 г. во Франции из 100 человек, арестованных за опасные преступления, 297 '   чтшшшв? 18 человек оказались шахтерами; 24 % участников во­оруженных ограблений и краж с применением ору­жия были мужчинами до 20 лет; в США 57 % лиц, совершавших тяжкие преступления, в 1979 году были моложе 25 лет; одному из пяти не исполнилось и восемнадцати. Молодежная преступность не слишком увеличилась количественно, но стала более жесто­кой. Процесс нерсонализации, который способствует культу молодости, умиротворяет взрослых, но ожес­точает наиболее молодых, которые, в соответствии с гипериндивидуалистической логикой, склонны все раньше и все быстрее утверждать свою самостоятель­ность, будь то материальную или психологическую, порой и посредством насилия. Преступный мир молод и в первую очередь вклю­чает в свою орбиту культурных маргиналов, расовые меньшинства, иммигрантов и молодежь из семей им­мигрантов. Система потребления гораздо радикальнее разрушает традиционные структуры и личности, чего не могла сделать расистская колониальная система: отныне не столько унижение характеризует портрет «колонизованного», сколько систематическая дезорга­низация его самобытности, жестокая дезориентация его «Я», порожденная поощрением потребностей та­кого индивида, стремящегося к интенсивной жизни. Повсюду процесс персонализации разрушает лич­ность; если посмотреть на нее с лицевой стороны, то она растрескивается по линиям нарциссизма и уми­ротворения; если же взглянуть с тыла, то в ней прогля­дывают черты громилы и насильника. Гедонистиче­ское общество безотчетно создает взрывчатую смесь, успев окунуться в водоворот чести и насилия. Жесто­кость молодежи, лишенной красок жизни или культу­ры, объясняется сумятицей, царящей в их головах; она является следствием конфликта между персонализо-ванной изоляцией от среды и традиционными рамка- 298 ми, внутри которых она находится; между системой, основанной на личных желаниях, изобилии, терпимо­сти, и повседневной реальностью гетто, безработицы, праздности, враждебного или расистского равнодушия. Логика безразличия осуществляет другими средства­ми многовековую работу исключения и изоляции, но уже не посредством эксплуатации или отчуждения с помощью авторитарного наложения западных норм, а с помощью криминализации общества. Хотя в 1975 г. иностранцы составляли лишь 8 % на­селения Франции, они были ответственны за 26 % краж с применением насилия, 23 % случаев нанесения побо­ев и ран, 20 % изнасилований, 26 % всех осужденных за хранение оружия. В 1980 г. в Марселе 32% случаев нанесения тяжких побоев и ран и 50 % всех краж с применением насилия пришлось на долю молодых ино­странцев, главным образом выходцев из стран Магри-ба.¹ Если отметить, что молодые люди, родившиеся в семьях иммигрантов, но считающиеся французами, в этих сводках не фигурируют, будучи, очевидно, вклю­ченными во французскую криминальную статистику, можно себе представить, сколь велика доля участия иммигрантов и их детей в актах насилия. Такая тен­денция необъяснима ни для полиции, ни для органов правосудия, подозревающих, арестовывающих и осуж­дающих «иностранцев» чаще всего как автохтонов.² В Соединенных Штатах, где общий уровень преступно­сти высок (каждые 27 секунд имеет место акт наси­лия) , негры также составляют большую долю участни­ков тяжких преступлений, являясь как их виновника­ми, так и жертвами. По большей части в акты насилия вовлечены индивиды одного цвета кожи: жертвами на­падений негров чаще становятся негры, чем белые, и ¹ Северо-Западной Африки. ² Коренных французов. — Примеч. пер. 299 .! титтшш: ' ,..;.. ..i. наоборот. В настоящее время среди черного населения убийства являются главной причиной смертности как у мужчин, так и у женщин от 24 до 34 лет, в то время как среди белого населения этого возраста основной причиной смертности являются дорожные происшест­вия. Риск оказаться жертвой убийцы у негров в шесть раз больше, чем у белых: если учитывать одних лишь мужчин, то в 1978 г. количество насильственных смертей на 100 000 населения достигло 78.1 у негров и 12.2 — у белых. Почти половина задержанных убийц были неграми. Вот доказательство a contrario¹ процес­са цивилизации: насилие все в большей степени явля­ется уделом маргинальных групп, меньшинств. При этом не следует усматривать в этой «цветной» пре­ступности ни искони присущего им образа жизни, ни формы протеста; это точка кульминации постмодер­нистской дестабилизации и дезинтеграции, восхождение к вершинам экстремизма и цинизма, которые обуслов­лены размыванием принципов, ограничений и само­контроля; это жесткая демонстрация слабого порядка. Вырождение бандитизма — вот что мы наблюдаем в самом «качестве» преступления. В отличие от профес­сиональных преступников, которые тщательно подго­тавливают свою операцию, оценивая возможные вы­годы и риск, обеспечивая себе алиби, уголовники но­вой волны идут на «дело» зачастую экспромтом, не зная ни места, ни какова наличность, ни системы сиг­нализации, затевая чрезвычайно опасное предприятие ради ничтожной добычи. В течение одного дня они совершают 5—6 вооруженных ограблений, всякий раз довольствуясь смехотворными суммами; именно это несоответствие между риском и барышом, между не­значительным результатом и крайностью средств ха­рактеризует эту «крутую» преступность, лишенную ¹ От противного — лат. 300 планов, честолюбивых помыслов и воображения. Про­цесс персонализации, который усиливает ответствен­ность индивидов, по существу, способствует ненор­мальному, неустойчивому, равнодушному отношению к принципу реальности,¹ как бы в соответствии с пре­обладающим нарциссизмом и его следствием, реаль­ностью, преобразованной в нереальный спектакль, в витрину, за которой нет ничего, посредством логики потребности. Будучи следствием разочарования в ве­ликих социальных целях и смысле настоящего, нео­нарциссизм характеризует шаткую личность — без устоев, без воли, хрупкость и возбудимость которой являются ее главными характеристиками. На этом ос­новании «крутая» преступность людей отчаявшихся, не имеющих ни планов, ни внутреннего содержания, присуща эпохе без будущего, где ценится принцип: «все и сию же минуту», что противоречит равнодуш­ной системе нарциссов; она является ее же ожесточен­ным отражением: то же безразличие, так же десуб-станциализация, та же дестабилизация; то, что выиг­рывается за счет индивидуализма, теряется за счет «ремесла», честолюбия, но также хладнокровия и са­моконтроля. В то время как молодые американские мафиози ломаются и без большого сопротивления на­рушают «закон молчания», мы видим появление под воздействием транквилизаторов смеси, состоящей из ¹ Безразличие это проявляется также в вандализме, этом выходе свирепости и ярости, который ошибочно рассматривается как свойственный деклассированным элементам вид символического протеста. Вандализм свидетельствует об этом новом недовольстве, затрагивающем как социальные ценности и институты, так и вещи. Подобно тому, как идеалы деградируют и утрачивают прежнее ве­личие, утрачивают всю свою «сакральность» и предметы в ускорен­ных системах потребления: условием деградации вандалов является неуважение к предметам, равнодушие к действительности, отныне утратившей смысл. Здесь снова жестокое насилие воспроизводит слабый порядок, который делает его возможным. 301   i ,1 ■}, молодых бездельников. Здесь, как и в остальных мес­тах, десубстанциализация сопровождается хандрой и нестабильностью. Современное насилие не имеет ни­какого отношения к миру жестокости, его отличитель­ной чертой является скорее нервозность, причем не только у шпаны, но и у преступников из числа обита­телей дешевых муниципальных квартир, которых при­водят в бешенство виновники шумных скандалов, а также из числа представителей самой полиции, судя по многочисленным, вызывающим тревогу обществен­ности делам, имевшим место в последнее время. Преступления совершаются из-за сущих пустяков.