Дореформенная и пореформенная Россия в изображении А.И.Гончарова

освоены и обога­щены Чернышевским и Добролюбовым, а также Герценом и Огаревым; о них существует обширная специальная литература[23,281].

Но следует сказать, как отразился экономический кризис на социальной структуре русского общества сороковых и поздней­ших годов и на взаимоотношениях классовых и социальных групп, его составлявших.

«Правящим сословием» было дворянство. В своих государ­ственно-юридических правах оно было сорганизовано еще в XVIII веке, со времен «Жалованной грамоты» дворянству 1762 г. Однако оно не было однородно по своему экономическому и социальному положению; была огромная разница между гра­фом Шереметевым, собственником двухсот тысяч крепостных, этим своего рода владетельным герцогом и мелкопоместным за­холустным дворянином; это сказалось и на политическом пове­дении разных групп дворянства. Реакционная дворянская вер­хушка стала во враждебное отношение к промышленному перево­роту. Она стояла за крепостной строй как в юридическом, так и в экономическом отношении. Штабом воинствующего крепостни­чества стал журнал «Москвитянин». В 1841 г. в нем была напе­чатана характерная статья Шевырева «Взгляд русского на совре­менное образование Европы». Автор провозгласил пресловутую формулу: «гниение Запада». Запад умирает; необходим разрыв с ним. Шевырев принимает и пропагандирует тройственную фор­мулу, предложенную графом Уваровым: православие, самодержа­вие, народность (под которой разумелось крепостное право). Эта формула была глубоко архаична и политически, и экономически;

Дворянские публицисты-крепостники, в том числе и их идео­логический передовой отряд — славянофилы, в своей публици­стике и практике по крепостному вопросу опирались на содейст­вие царского правительства, поддерживая его репрессивные ме­роприятия в данной области. Но такова была сила вещей, что широковещательные теории о гниении Запада, о незыблемых «византийских», древних началах самодержавно-дворянского го­сударственного строя отступали и отмирали под ударами реаль­ной жизни. «Отражая потребности капиталистического развития России, славянофилы выступали за развитие торговли и промыш­ленности, за строительство железных дорог и применение машин и наемного труда в сельском хозяйстве и промышленности... После 1861 г. славянофилы принимали деятельное участие в раз­витии капиталистического хозяйства России. Во всех этих меро­приятиях славянофилы защищали и отстаивали интересы бур­жуазии и интересы помещиков, стремившихся приспособиться к условиям капиталистического хозяйства»[25,303].

Здесь, необходимо упомянуть о Гончарове. Он никогда не был славянофилом, хотя и сближался с ними в вопросах религии и государственного строя.

Гончаров стоял за модернизацию дворянского сельского хозяйствования. В «Обрыве» против демократического разночинства он выдвигает как падежную силу представителя «нашей партии действия», помещика Тушина, лесовода и экспортера.

Но необходимо оговориться, что если крупное дворянское землевладение сравнительно легко приспосабливалось к нара­стающему экономическому перевороту после «освобождения» крестьян, то мелкопоместные дворяне (частью и средние), дол­гими десятилетиями жившие в условиях натурального хозяйства и не располагавшие материальными средствами к модернизации земледелия, переживали бытовое потрясение. Для них началось «оскудение». Началось бегство из дворянских гнезд в города, в разночинство, чтобы искать применения накопленных в кре­постной усадьбе культурных средств: знание иностранных язы­ков, художественной литературы, искусств и т. п. Именно из этой среды поставлялись кадры «лишних людей» — разночинской интеллигенции. Тяга в город выбросила из деревенской усадьбы в столицу даже Илюшу Обломова.

Промышленный переворот, как в его развитии на Западе, так и в его русском варианте, пересоздал коренным образом и про­мышленный класс. В своих зачатках это пересоздание восходит к XVIII в., еще к реформам петровского времени, когда прочное положение стали занимать русское торговое купечество и орга­низаторы уральской горной промышленности. К концу века Фонвизин уже писал характерное рассуждение «О торгующем дворянстве». В первой трети XIX в. русское купечество, во мно­гих своих разновидностях, занимало видное место в хозяйствен­ной жизни страны. Показательно, что оно уже пробивалось и в русскую печать[5,162].

Гончаров создает образ дворянина-заводчика Адуева-старшего, и это было заслугой писателя и новшеством в литературе. Другой новизной было то, что Гончаров писал об английском купце, о колониализме и о всемирной торговле во «Фрегате „Паллада"» (отд. изд. 1858 г.). Напомним еще образ ком­мерсанта Штольца в «Обломове». Окрепло у Гончарова убеждение в спасительности блока буржуа­зии и дворянства; эта концепция, несомненно, складывалась у Гончарова в течение долгих лет, еще со времен службы в Де­партаменте внешней торговли.

В связи с вышесказанным следует здесь добавить. Выходец из торгового сословия, сын симбирской купчихи, Гончаров не сбе­рег в своей долгой жизни близких связей с торговым купечеством; явственно его отчуждение от этого сословия.

К буржуазии сто­личной он относится сочувственно. Но странно: в статьях Гонча­ров ни разу не употребляет термина «буржуазия», подменяя его псевдонимами. Между тем за долгие годы, с 40-х по 70-е, Гончаров и как читатель, и как цензор, конечно, отлично знал, как писали другие о буржуазии, западной и русской. Ведь еще в 40-х годах, когда Гончаров самоопределялся как пи­сатель, он знал и помнил, что писалось, например, о буржуазии во французской романистике и публицистике, в частности, у Ж. Санд. Гончаров отлично знал и помнил, что писал о фран­цузской буржуазии и ее антагонизме с рабочим классом Белинский.

Совершенно как рядовые обыватели, Гончаров судил о про­исхождении нигилизма. В 1867 г., т. е. близко к завершению работ но «Обрыву», Гончаров в своем цензорском отчете пишет:

«Причины порождения нигилизма можно, кажется, объяснить, во-первых, отчасти недостаточностью, ныне уже сознанною и пополнен­ною, прежнего воспитания в некоторых низших военных, духов­ных и других учебных заведениях... а во-вторых, пропагандой как своих доморощенных агитаторов, начиная с Герцена и его заграничных изданий, так и польских эмиссаров и ссыльных, раз­носивших по России, вместе с пожарами, и пропаганду гибельных начал»[5,38].

В 1869 г., в «Предисловии» к законченному «Обрыву», отвер­гая мысль, будто Волохов—представитель «нового поколения», Гончаров пишет: «После этого и те из наших обманутых крестьян, которые поняли волю по „золотым грамотам", — представляют народ?» (в рукописи к словам о золотых грамотах было еще добавлено: «таким образом, что воля значит вламываться в дома помещика и грабить их»)[5,131]. Грабительского характера самого «освобождения» крестьян не признавал Гончаров; глубочайший социально-экономический антагонизм между земледельцами и .землевладельцами не вмещался в его сознание.

V

Гончаров собирает в своих высказываниях весь инвентарь обвинений и страхов, обращавшихся в буржуазных, дворянских и мещанских кругах русского общества: падение дисциплины в военных и духовных школах, агитация «Колокола», деятель­ность «доморощенных агитаторов» (также польских эмиссаров и ссыльных), поджоги в городах, подложные «золотые грамоты», разгромы помещичьих усадеб крестьянами.

В связи с таким упрощенным взглядом на причины револю­ционного движения в крестьянстве и в демократическом разночинстве и взгляд Гончарова на силу и длительность «нигилисти­ческого» движения — тоже упрощенный. И в финале романа, и в комментариях к нему, например в «Лучше поздно, чем никогда», Гончаров твердит: Волоховы «не имеют под собою никакой почвы», волоховщина «уже исчезает с лица русской жизни»[5,67].

Пиксанов Н.К.считает, в 1869 г., когда был закончен «Обрыв», Гончаров и не пред­видел размаха революционного народничества. В 1879 г., когда писалась отповедь «Лучше поздно, чем никогда», Гончаров уже вынужден был сделать оговорку: «... .широкая пропаганда ком­мунизма, интернациональная неразбериха. .. .оказа­лись возможными».

В своих статьях о творчестве И.А.Гончарова, он отмечает, то, что дальнейшее революционное движе­ние — и прежде всего росте рабочего движения — не укладыва­лось в перспективы Гончарова.[8,50]

В «Намерениях, задачах и идеях романа „Обрыв"» (1876) он писал: «...даже рабочий вопрос и тот нашел место в романе Шпильгагена „Один в поле не воин"». Но Гончаров отмахивается от таких романов: это — «не произве­дения искусства, а памфлеты, фельетоны или журнальные статьи, изображающие злобу дня» (ср. письмо Гончарова к Ю. М. Богушевнчу от 8 января 1872 г.).

Общее _социальное миросозерцание Гончарова согласно теперь с ходячими взглядами на политику и текущие события. В крутом повороте назад, к «старой правде», Гончаров ориентируется на старое общество, на дворянское, на буржуазное общество, на «большинство». Именно это общество выработало и хранит «ста­рую правду».Пиксанов Н.К.утверждает, что вместе с Верой - своей героиней, романист возвращается к тем «пра­вилам, которыми руководствовалось большинство». В увлечении охранительной публицистикой романист не замечал, что эта апелляция к «обществу», к «большинству» становилась в противо­речие с обличениями прописной морали в первой части романа, в эпизоде «Софья Николаевна Беловодова».

Гончаров вместе с Верой отверг пропаганду нового труда, какую вел Волохов. Романист свел даже учение о труде «новых людей», во главе с Чернышевским, к пустому месту. Но Гончаров всегда ценил идею труда. Труд он выдвигал как критерий оценки человека и общественных групп. В «Обыкновенной истории» он выдвигает Адуева-старшего и ценит в нем «сознание необходи­мости труда, настоящего, не рутинного, а живого дела, в борьбе с всероссийским застоем». Пафосом «Обломова» было обличение именно этого «всероссийского застоя», обломовщины, и восхва­ление деловых людей типа Штольца. Лень и безделье Райского составляют предмет сатиры в «Обрыве». После изобличения ниги­листов тем настоятельнее было противопоставить в «Обрыве» их учению примеры труда «настоящего». Надо было, чтобы, победи­тельница в борьбе за религию и мораль, Вера вышла победитель­ницей и в борьбе за труд.

Но вот в романе, в главе VI пятой части, читаем: «Соглашаясь в необходимости труда, она винила себя первая за бездействие и чертила себе, в недалеком будущем, об­раз простого, но действительного дела, завидуя пока Марфиньке в том, что та приспособила свой досуг и свои руки к домашнему хозяйству и отчасти к деревне. Она готовилась пока разделить с сестрой ее труды». Итак, вот что Вера (и автор) противопоставили трактуются иначе, чем в либеральных журналах. Михайлов разделял убеждение Ж. Д Эрикур, что «свобода женщины совпа­дает со свободою масс», и Пьера Леру, который разъяснял жен­щинам: «... ваше дело общее со всеми людьми и то же дело, что и дело народа; оно связано с великим революционным делом». Салтыков раскрывал зависимость женского вопроса от основ­ного, «мужского» вопроса — от социального переустройства об­щества («Благонамеренные речи»)[6,97].

Включение в объем женского вопроса не только представи­тельниц «образованного круга», но и женщин-работниц, связи женского вопроса с рабочим вопросом, связи женской эман­сипации с освобождением трудящегося народа, включение жен­щин в борьбу пролетариата с капиталистами, в политическую революционную борьбу — все это было уже ясно передовым рус­ским деятелям и писателям 60-х годов. Но все это было или неясно, или чуждо, или враждебно Гончарову-публицисту и романисту, замечает Пиксанов Н.К.

Идейное развитие Веры из «Обрыва» прослежено Гончаровым внимательно и подробно. Говорится об ее идейных столкновениях с Волоховым, с Райским, с Бабушкой, говорится о чтении атеистических произведений Фейербаха (с комментариями заволжского попа), о религиозных настроениях Веры, наконец— о единении с Тушиным в общем построении морального быта. И вот может показаться, что Гончаров завершил весь круг исканий русской чуткой, передовой девушки на грани 60-х и 70-х годов.

Но широкое изучение русской литературы на грани двух де­сятилетий обнаруживает, что круг этот писателем сужен, и при­том намеренно, ибо он не мог не знать, как литератор, цензор и общественник, всей сложности социально-политической пробле­матики, входившей тогда в так называемый женский вопрос и проявлявшийся в женском общественном движении.

«Полное освобождение женщины» выдвигалось как одна из главных задач еще в 1861 г. в прокламации П. Г. Заичневского. «Молодая Россия»[4,56].

В той общественно-литературной борьбе, которая разгорелась у нас в годы революционной ситуации и в позднейшие между консервативными, либеральными и демократическими группами общества, большое место заняла проблема семьи.

В ломке социальных отношений, какая наблюдается в это время, особую роль сыграл рост больших городов. Здесь наряду с изобильным ростом мужских профессий наблюдаем все уско­ряющийся рост разнообразных видов женского труда, женских профессий. Не говоря уже о возрастающем количестве фабрич­ных работниц в городах, там непрерывно возникают все новые и новые виды женских профессий, женского труда. Заметную, если не самую крупную группу, здесь составил интеллектуальный груд. Учительница, актриса, врач, писательница, деятельница ис­кусства и так далее — вот далеко не полный перечень профессий, которых почти не было раньше. Этот рост женских профессий, как сказано, параллелен аналогичному росту мужских профес­сий и объясняется как ростом промышленного города, так и лом­кой мелкой и средней дворянской усадьбы. Женщина, овладевая той или иной профессией, становилась более самостоятельной материально, высвобождаясь из-под зависимости от мужа и вообще семьи. Ломался и перестраивался семейный быт, а вместе с этим и мораль. Обострилась проблема так называемой свобод­ной любви, в нарушение брачных обязательств, вне зависимости от брака.

Такая ломка сказалась сильно в разночинской среде, где ма­териальная необеспеченность толкала женщину на поиски того или иного вида труда вне семьи. Но широкая волна женского движения захлестывала и обеспеченные дворянские и буржуаз­ные группы населения. Отсюда и вырос так называемый жен­ский вопрос. Этот вопрос быстро отобразился и в литературе (как и в живописи). С эпохи «натуральной школы» и особенно в 60-х годах русский роман и вообще эпос переполняются обра­зами, сюжетами, публицистикой на тему о женском вопросе. Не останавливаясь здесь на подробностях, сошлемся на творчество Льва Толстого. «Семейное счастье», «Зараженное семейство», многие иные произведения Толстого свидетельствуют об этом. Их серия замыкается таким монументальным произведением, как «Анна Каренина».

В фатальном сужении своих общих воззрений Гончаров не чувствовал, не замечал, как «обузил», по выражению Пиксанова Н.К.[18,147] он в «Обрыве» и разрешение женского вопроса, и проблему нового труда.

Сам же Гончаров не в силах вырваться из «почтенных семейств образованного круга», делающих уступку веяниям времени и раз­решающих своим дочерям получать систематическое образование на высших курсах.

Здесь необходимо досказать, что сужение, выгорание про­грессивной идейности, какое установлено выше относительно Веры, сказалось весьма характерно еще в одном отношении. В своих высказываниях об «Обрыве» Гончаров не однажды под­нимает вопрос о женской эмансипации — актуальный вопрос того времени. При этом Гончаров упоминает о Жорж Санд. Это естественно. Женские образы его романов аналогичны образам французской романистки. Сама оценка героев-мужчин устанавли­вается романистом при содействии героинь, как и у Ж. Санд. Так, в «Обыкновенной истории» стоимость Адуева-старшего в по­следнем счете определяется (точнее — снижается) через его жену, Лизавету Александровну. В «Обломове» преуспевающий Штольц терпит моральное крушение, когда Ольга Ильинская, ныне его жена, приходит к безотрадной оценке их совместной жизни и дея­тельности: «Куда же идти? Некуда! Дальше нет дороги... Уже­ли нет, ужели ты совершила круг жизни? Ужели тут все?.. все...». Романы Ж. Санд прежде помогали Гончарову в по­нимании, в оценке его собственных героинь и героев. Теперь, в ряду других проблем, переоценивается и «женская эман­сипация».

В самом «Обрыве» эта оппозиция французской писательнице хотя чувствуется, однако приглушена. В «Предисловии» 1869 г. Гончаров откровеннее. Заговорив здесь об «эмансипации» и осудив «скороспелые увлечения», Гончаров продолжает: «При­мером этому можно припомнить увлечение молодых людей талан­том Жорж Санд... Было несколько примеров и в нашем обществе молодых пар обоего пола, „внесших в жизнь" увлекательные тео­рии автора „Лелии" об отношении молодых людей обоего пола друг к другу. Примеры эти возбудили внимание, говор в обще­стве, но не нашли последователей, тем более что идеалы союзов, созданные пером блестящей писательницы, оказывались несостоя­тельны в практике жизни и примеры увлекшихся ее воззрениями вовсе не представляли примеров счастливых союзов, а напротив, далеко напротив!».

Как ревнитель благополучия «почтенных семейств образованного круга» Гончаров опасался, что «женская эмансипация» в духе Ж. Санд зайдет дальше, чем это было приемлемо для ро­маниста, прежнего поклонника французской писательницы. За­канчивая «Обрыв», Гончаров уже знал, что новые французские писательницы пошли дальше самой Ж. Санд — не в пропаганде «свободной любви», а в социальных воззрениях, в революционной пропаганде. В цитированном выше письме к М. М. Стасюлевичу от 5 ноября 1869 г. Гончаров с раздражением упрекает своего критика, Е. И. Утина, за то, что тот «прославляет Андре Лео, госпожу почти совсем бездарную, с пером скучным и вялым, за то только, что она предалась вопросу об эмансипации женщины, подбирая жалкие крохи после такого таланта, как Жорж Санд!»[15,20].

Что же ждет Веру, «самостоятельную, пытливую и смелую» Веру, на новом пути? То, о чем сама Вера думает, порвав с Волоховым, и о чем говорилось выше, — дамская благотворитель­ность и домашнее хозяйство вслед за Марфинькой — это не­удовлетворительно даже в глазах самого Гончарова. Оставалась еще семейная жизнь с Тушиным. Как и Штольц Ольгу, Тушин мог бы вовлечь Веру в свою хозяйственную деятельность, к ко­торой с таким сочувствием относится сам Гончаров. Но явно, что Тушин далеко уступает Штольцу и в душевной содержательности, и в культуре, и в размахе деятельности. И наоборот: Вера силь­нее Ольги, ее душевный опыт богаче, она требовательнее. Что же ждет ее?

Гончаров хотел бы внушить нам, что Веру с Тушиным ожи­дает что-то хорошее, превосходящее все, что мог предложить ей Волохов. Одно время Гончаров намечал такой финал романа. Вернувшись из-за границы, Райский «поехал бы в деревню, там нашел бы Бабушку, окруженную детьми Марфиньки, наконец предполагалось бы заключить картиной интимного семейного благополучия.

Романист отверг этот вариант. Он оста­вил недописанной последнюю страницу, самую существенную.

Соображая все данные, раскрывая логику характеров и об­стоятельств, сам читатель вправе сделать тот вывод, что гончаровскую героиню третий раз поджидает безысходность, а гончаровского «положительного героя» — новая катастрофа. Как и Штольц, Вера Тушина неизбежно должна будет сказать мужу:

«Куда же идти? Некуда! Дальше нет дороги... Ужели тут все?»[14,105].

Однако есть разница между «Обрывом» и первыми двумя ро­манами Гончарова. Автор мыслил Адуева-старшего и Штольца как «положительных героев». Их неудача поэтому была и не­удачей автора. Но автор сам приводил героев к катастрофе. Он сам их судил и осудил. И осуждая, поднимался над ними, пре­одолевая их ограниченность. В «Обрыве» же автор утратил кри­тическое отношение к герою. Суд над Тушиным должен был взять на себя читатель.

Это знаменательно. «Обрыв» нашел свою аудиторию. То дворянско-буржуазное «образованное общество», на защиту коего выступал романист-публицист, поддержало своего защитника-идеолога.

Для реакционно-консервативной группы русского общества возникала двоякая литературная-задача:- защитить, оправдать и даже восхвалить старый царистско-крепостнический порядок и одновременно обличить «новых людей» и их идеалы. Примеча­тельно, что антинигилистические романисты и публицисты спе­шили начать эту борьбу очень рано, как только обозначились пер­вые приметы угроз старому режиму со стороны молодой демокра­тии, с первых проявлений революционной ситуации.

3.2.Новая Россия на страницах романа И.А.Гончарова «Обрыв»

«Обрыв» создавался на протяжении два­дцати лет. Гончаров писал: «План романа "Обрыв" родился у меня в 1849 году на Вол­ге, когда я после четырнадцатилетнего от­сутствия в первый раз посетил Симбирск, свою родину. Старые воспоминания о ран­ней молодости, новые встречи, картины бе­регов Волги, сцены и нравы провинциальной жизни — все это расшевелило мою фанта­зию, и я тогда уже начертил программу все­го романа...»[16,,90]. «Обрыв» сначала записывался фрагментами, мелкими клочками програм­мы. Однако постепенно доработка «Обломова», кругосветная экспедиция, работа над циклом очерков «Фрегат "Паллада"» отвлек­ли Гончарова, все дальше уводя его от вос­поминаний симбирской поры. В 1859 году писатель снова принимается за работу, и вскоре он публикует первые отрывки рома­на: «Софья Николаевна Беловодова» (1860), «Бабушка» и «Портрет» (1861).Но дальнейшая работа над романом при­остановилась до 1866 года. Творческие за­труднения писателя были настолько велики, что он хотел даже бросить роман. Эти затруд­нения Гончарова объясняются как обстоя­тельствами его собственной жизни, так и про­исходившими в России событиями. Одной из причин остановки работы над новым рома­ном была служба Гончарова: он назначается редактором официальной газеты Министер­ства внутренних дел «Северная почта», затем (июль 1863 года) — членом Совета по делам книгопечатания, а в апреле 1865-го — членом Главного управления по делам печати. Гонча­ров, таким образом, стал одним из тех, кто руководил всей русской цензурой. Вполне понятно, что государственная служба отни­мала у него много сил и времени.

Но главной причиной, затруднявшей процесс создания «Обрыва», стала неустой­чивость, неопределенность русской жизни того периода. Середина XIX века — перелом­ный момент в русской истории. Нелегкое, бурное, нестабильное время, полное край­ностей и противоречий. Отмена крепостного права, появление новых социальных слоев, стремительное развитие капиталистических отношений, подъем революционного движе­ния — все это породило массу крайностей и уродливых явлений в жизни русского обще­ства, среди которых первые террористичес­кие акты, отречение от многовековых тради­ций, распространение атеистических взглядов, разгул страстей. На смену «лиш­ним людям» в 60-е годы в литературу и в жизнь приходит новый тип современного ге­роя — нигилист, человек, отрицающий все сложившиеся нормы жизни. Все это обру­шилось на Россию подобно страшному гро­мовому разряду. Безжалостная молния ис­тории расколола течение русской жизни на две эпохи: Россию старую, патриархальную и Россию новую, молодую, непредсказуе­мую и потому пугающую.

В отличие от коллег, писателей-совре­менников, Гончаров намеренно не спешит отразить «взбаламученное море» русской жизни (выражение А.Ф.Писемского). Это связано с особенностями мировосприятия Гончарова как художника. Процесс осмыс­ления действительности у него был столь длительным, что в пестром многообразии окружающей жизни писатель выбирал лишь то, что приходило в нее и оставалось навсе­гда, прирастало, а прирастание — процесс органический и требующий времени. «Творчество требует спокойного наблюде­ния уже установившихся и успокоившихся форм жизни, а новая жизнь слишком нова, она трепещет в процессе брожения, слага­ется сегодня, разлагается завтра и видоиз­меняется не по дням, а по часам, — писал Гончаров в статье "Лучше поздно, чем нико­гда". — Рисовать трудно и, по-моему, прос­то нельзя с жизни, где формы ее не устоя­лись, лица не наслоились в типы. Писать самый процесс брожения нельзя, в нем ли­чности видоизменяются почти каждый день и будут неуловимы для пера»[26,174].

В ходе осмысления и постижения посто­янно меняющейся картины современной действительности менялось и мировоззре­ние Гончарова, а вслед за этим претерпевал эволюцию и замысел нового романа. Так время властно вмешивалось в процесс соз­дания «Обрыва». По первоначальному замы­слу писателя, основной конфликт в романе строился на столкновении двух эпох в жизни России — старой и новой. «Борьба с всерос­сийским застоем» — так, выражаясь словами самого Гончарова, можно определить глав­ную идею «Обрыва» в его начальном вариан­те, Та же проблематика была характерна и для двух предыдущих романов писателя, и по-прежнему симпатии автора отданы новой России. В подтверждение этого в первом ва­рианте романа Марк Волохов сослан в Си­бирь, а Вера отправляется за ним, оставив родное гнездо. В Татьяне Марковне Бережковой в первоначальном замысле романа за­острялись черты типичной помещицы-крепо­стницы: самодурство, своеволие, гордыня.

Роман носил тогда название «Художник», и фигура Бориса Райского обозначалась как главная. Художник-дилетант, музыкант-ди­летант, Райский должен был олицетворять собой ту силу, которая, проснувшись от пат­риархального сна, не может еще найти себе места в ломающейся действительности.

К реализации такого замысла Гончаров приступает в 1859 году, сразу после оконча­ния «Обломова», и к 1862 году уже вчерне го­товы три части. Но здесь-то работа и остано­вилась. Первоначальный замысел уже не удовлетворял писателя в свете окружавших его событий. Прежде всего дыхание време­ни не могло не коснуться образа Райского. Человек 40-х годов, потомственный дворя­нин, один из типичных представителей дво­рянской интеллигенции, он должен был най­ти подлинное дело своей жизни в идеале служения искусству, потому и варьирова­лось название романа, не отделяясь от фи­гуры героя: «Художник», затем «Художник Райский», затем просто «Райский». Но чем дальше продвигалась работа над романом, тем более туманным становился для Гонча­рова образ главного героя: человека 40-х го­дов. помещенного в атмосферу 60-х. Позд­нее в статье «Лучше поздно, чем никогда» Гончаров признавался: «В "Обрыве" больше и прежде всего меня занимали три лица: Райский, бабушка и Вера, но особенно Рай­ский. Труднее всего было мне вдумываться в этот неопределенный, туманный еще тогда для меня образ, сложный, изменчивый, ка­призный, почти неуловимый, слагавшийся постепенно, с ходом времени, которое отра­жало на нем все переливы света и красок...»[21,170]

Не последнюю роль в окончательном оформлении повествования в «Обрыве» сыг­рала драма, произошедшая в семействе Майковых — близких друзей Гончарова с первых его петербургских лет. Екатерина Павловна Майкова пережила горячее увле­чение романом Н.Г.Чернышевского «Что де­лать?» и личностью его автора. Ей казалось, что дорога жизни указана и надо только най­ти силы порвать с прежним бытием. Возвра­щаясь с лечения, Майкова познакомилась с недоучившимся студентом Федором Люби­мовым. ввела его в дом на правах домашне­го учителя, а в 1866 году навсегда покинула семью, оставила троих детей мужу, уйдя с Любимовым, как ей представлялось, по ука­занной Чернышевским светлой дороге в будущее.

Майкова была не одинока. Время созда­ло новый тип женщин, решивших, что семей­ным кругом жизнь их не должна ограничи­ваться, пожертвовавших всем, что у них было, ради новых убеждений.. Мог ли крупный рус­ский писатель обойти молчанием столь зло­бодневную тему? В творческой истории «Об­рыва» происходит еще один, последний поворот событий, оправданный для Гонча­рова глубоким нравственным убеждением, вынесенным из драмы близких ему людей. Неслучайно в 1868 году появляется новое название романа — «Вера», а вскоре писа­тель находит окончательный вариант — "Об­рыв». Кардинально меняется и позиция Гон­чарова: он решительно встает на сторону старой правды. Кроме того, в «Обрыве» мы находим и принципиально иной взгляд на положение автора в произведении, по срав­нению с двумя предыдущими романами Гон­чарова. В «Обрыве» предстояло уже не толь­ко объективно изобразить человека, жизнь и предоставить делать выводы читателю, но и доказать некую истину, в которую незыбле­мо верил писатель, но которая, видел он, по­шатнулась в последнее время. А для того эту истину надо было сделать очевидной, осяза­емой для всех. В результате в «Обрыве» Гон­чаров — уже не только талантливый живопи­сец являющихся его воображению образов, но и борец с действительностью, с ее дис­гармонией, разрушительными тенденциями, Ложным устремлениям своей эпохи он дол­жен был противопоставить истинные идеа­лы, положительные понятия, гармонию жиз­ни. Под «взбаламученным морем жизни» писатель стремится нащупать твердую опо­ру, и он связывает эту опору с основами хри­стианской нравственности, на которых века­ми держалась русская жизнь. Но легкий налет тенденциозности, зачастую неприкры­тые нравственные уроки, которые Гончаров дает читателю, не умаляют художественной ценности «Обрыва», писатель остается ве­рен принципу объективности.

«Обрыв», так же как «Обыкновен­ная история» и «Обломов», построен на столкновении России старой, патриархаль­ной и новой, молодой. «В "Обрыве"... отрази­лось состояние брожения, борьба старого с новым», — писал автор. Но в последнем романе Гончарова, по сравнению с двумя пре­дыдущими, меняется вектор развития дейст­вия, В "Обыкновенной истории" и "Обломове» "главной ареной деятельности" является Петербург, тогда как в «Обрыве» действие лишь начинается в столице, а основные со­бытия происходят в провинции, где еще мож­но встретить живые человеческие души. Именно провинция, по мысли автора, еще хранит устои православной нравственности, заповеди старой правды, на сторону которой Гончаров становится в последнем романе. В этой смене приоритетов писателя заключа­ется одно из существенных отличий «Обры­ва» от предшествующих ему произведений Гончарова.«Обыкновенная история» и «Обломов» — романы монографические, то есть повеству­ющие о