Державин – Пушкин – Тютчев и русская государственность

Бицилли П.М.

Три русских поэта, великих поэта, стояли близко к источнику русской власти. Каждый из них, по своему, желал поэзией служить и содействовать этой власти. Каждый, по своему, выразил в поэзии свое отношение к ней и к русской государственности вообще. Связанные друг с другом хронологической и историко-литературной преемственностью, они с указанной точки зрения образуют вместе одно историческое явление. Но всякое историческое явление есть не однородная вещь, а процесс, проходящий известные стадии. Эти стадии здесь соответствуют трем поэтическим инвидуальностям. Индивидуальность же поэта – в силу определения – неделима. Нельзя понять явления, которое мы избрали предметом исследования, не выяснив взаимоотношения трех названных творческих индивидуальностей всесторонне. Для Пушкина и Державина это до сих пор, насколько мне известно, почти совсем не было сделано. Этим оправдываются первые §§ предлагаемой работы, имеющие назначением подвести читателя к ее главной теме.

I

По своему историческому воспитанию Пушкин и Державин принадлежали к двум различным школам. «Вторым» языком Державина был немецкий, слабо известный Пушкину, воспитанному на французском. Учителями Державина были немецкие одописцы школы «барокко». Учителями Пушкина до Байрона – Вольтер и Парни. Один из новейших исследователей, Л. Пумпянский, в статье «Поэзия Ф. И. Тютчева» [1] задается вопросом, «почему Пушкин не воспринял наследия великолепного, колористического барокко державинской школы», так же как и ее другого наследия – «акустицизма», т. е. «трактовки звуковых тем», – и не находит  ответа. Недоумение автора усугубляется еще тем обстоятельством, что к «акустицизму» Пушкин все же позднее обратился: сначала в «Обвале», а потом и в «М. Всаднике» («акустика погони»). Можно было бы прибавить к этому, что в «М. Всадн.» Пушкин, чуть ли не единственный раз, использовал и «колоризм» державинской школы [2]. Ничего загадочного тут нет. Развитие поэзии не следует себе представлять как постепенное накопление «красот». «Бескрасочность» и «беззвучность» поэзии Пушкина обусловлены, надо полагать, особенностями его видения мира [3], которое, вероятно, в свою очередь, по крайней мере отчасти, обуславливалось его выучкой у поэтов, ничего общего с одописцами «барокко» не имевших. Если в «М. Вс.» Пушкин все же «вернулся к Державину», то потому, что, как заметил и сам Л. Пумпянский, он имел здесь дело с темой, в известном отношении «державинской». В общем поэзия Пушкина – реакция против «державинского», «барочного» стиля, что и было понято современниками:

во вкусе медленном, немецком,

отвадь меня низать мой стих, –

просит Я. Н. Толстой Пушкина [4].

Однако, идя от французов XVIII в. к созданию своего собственного поэтического стиля, Пушкин все же должен был как-то преодолеть в себе Державина. В ранней молодости он был несомненно под сильным влиянием последнего – и не удивительно: что он мог в то время противопоставить в себе обаянию Державина? В лицейских стихотворениях нередки случаи простого подражания Державину. Они бросаются в глаза и отмечены Гротом и Л. Майковым в примечаниях к академическим изданиям обоих поэтов. Державин тогда вводил его в мировую поэзию: «чувствительный Гораций» являлся к нему вместе с Державиным («Городок»). Анакреон – тоже. В зрелую пору творчества следы чтения Державина у него остались и обнаруживаются в ряде реминисценций, «плагиатов», как их называл Гершензон, – по всей вероятности, бессознательных [5]: «Что было, то не придет вспять» (На смерть Нарышкина). Ср. «Цыганы»: что было, то не будет вновь; словом, видел-ли картины, непостижные уму

С. 353

(Хариты) [6]. Ср. «Рыцарь Бедный»: он имел одно видение, непостижимое уму; вот тот летит, кто, строя лиру, языком сердца говорил. Ср. «Друзьям»: ...языком сердца говорю; скользим мы бездны на краю (На смерть кн. Мещерского). Ср. есть упоение в бою и бездны мрачной на краю; где должно действовать умом, он только хлопает ушами. Ср. «1-ое посл. к цензору»: где-б должно умствовать, ты хлопаешь глазами (Вельможа); идет (Суворов) в веселии геройском и тихим манием руки ... сзывает вкруг себя полки (На переход Альпийск. гор). Ср. «Полтава»: вдруг слабым манием руки на русских двинул он полки. В «Полтаве» же находим двойную реминисценцию: из цитированной оды (идет, одет ночным туманом, по безднам страшный исполин: за ним летит в доспехе рдяном во след младой птенец орлин) и из оды на отбытие в. кн. Ник. П. и Mиx. II. к армии. 1814 (птенцы, спорхнувшие с гнезда полсветного Петрова дома...). У Пушкина: за ним вослед неслись толпой сии птенцы гнезда Петрова. Пушкинский прием изображения появления Петра: идет... и т. д. – является тоже реминисценцией из первой оды. Характерно, что в столь родственном «Полтаве» и по сюжету, и по стилю «М. Всаднике» находим реминисценции из «Водопада», находящегося в стилистическом сродстве с только что названной одой: На темном взоре и челе сидит глубока дума в мгле. Ср. Ужасен он в окрестной мгле. Какая дума на челе и т. д. Жизнь есть небес мгновенный дар, устрой ее себе к покою (На смерть кн. Мещерского). Ср. «На выздоровление Лукулла»: так, жизнь тебе возвращена со всею прелестью своею. Смотри: безценный дар она, умей же пользоваться ею. Державинскому «мгновенный» соответствует у Пушкина «бесценный» – нередкий у Пушкина случай звуковой реминисценции, сочетающейся со смысловою, а, может быть, и вызывающей последнюю. Рифмические реминисценции порой влекут за собою у Пушкина реминисценции мотивов: И самые забавы, и самая любовь, наукой были славы и к подвигам жгли кровь (Описание торжества в доме кн. Потемкина). Ср. «Демон»: Когда возвышенные чувства, свобода, слава и любовь, и вдохновенные искусства так сильно волновали кровь... В одном случае Пушкин приходит к Державину путем более сложных ассоциаций: он вспоминает свою юность в Царском Селе, те дни, когда в садах лицея он безмятежно расцветал, и в его воображении встает картина из державинской «Прогулки в Царском Селе»: в прекрасный майский день, в час ясный погоды... при гласе лебедей... мы, в лодочке катаясь, гуляли в озерке. И его собственное воспоминание облекается в символы, навеянные этой реминисценцией: весной, при кликах лебединых, являться муза стала мне. В другом случае сходное настроение вызывает реминисценцию  размера и отчасти символики: державинская «3има» несомненно явилась для Пушкина исходной точкой в создании «Зимнего Вечера»:

Что ты, муза, так печальна, пригорюнившись сидишь? Сквозь окошечка хрустальна, склоча волосы, глядишь? Ср. что-же ты, моя старушка (в которой Пушкин олицетворял свою музу), присмирела у окна? Ср. также конец обоих стихотворений:

Между тем к нам, Вельяминов,

ты приди, хотя согбен:

огнь разложим средь каминов,

милых сердцу соберем,

и под арфой тихогласной,

наливая алый сок,

воспоем наш хлад прекрасный;

дай Зиме здоровье Бог!

Ср.: выпьем, добрая подружка и т. д. ...

Равным образом, ода «На возвращение Зубова из Персии» послужила исходной точкой для пушкинского «Кавказа»:

О юный вождь! Сверша походы,

прошел ты с воинством Кавказ,

зрел ужасы, красы природы;

как с ребр там страшных гор лиясь,

ревут в мрак бездн сердиты реки;

как с чел их с грохотом снега

падут, лежавши целы веки;

как серны, вниз склонив рога,

зрят в мгле спокойно под собою

рожденье молний и громов.

В «Кавказе» – та же точка, с которой изображается горный пейзаж: с горных высот: Кавказ подо мною... Отселе я вижу потоков рожденье и первое грозных обвалов движение. Здесь тучи смиренно идут подо мной и т. д. [7]. Картину наступления зимы в «Осени во время осады Очакова» (Борей на Осень хмурит брови и Зиму с Севера зовет и т. д.). Грот правильно сближает с «Евг. Он.» XII, строфы 29-30 (Уж небо осенью дышало и т. д.). Но он не сделал еще одного сопоставления: – с песней Председателя из «Пира во время Чумы»:

Идет седая чародейка,

Косматым машет рукавом,

и снег, и мрак, и иней сыплет...

Когда могучая зима,

Как бодрый вождь, ведет сама

На нас косматые дружины

Своих морозов и снегов...

Форма «Пира Петра Великого» внушена началом «Шествия по Волхову Российской Амфитриты»:

Что сияет от заката

в полнощь полудневный свет?

Средь багряна сткляна злата

кто по Волхову плывет?

– – – – – –

Посидон-ли с Амфитритой

озирает ход то рек? ...

– – – – – –

Иль Прекраса перевозит

в Выбутск Игоря в ладье? ...

Нет – не древних див картина

удивляет смертных взгляд:

шествует Екатерина

со Георгом в Петроград.

Гениальное изображение того, как зарождается вдохновение (в «Осени»), навеяно «Благодарностью Фелице»:

Когда поверх струистой влаги

благоприятный дунет ветр,

попутны вострепещут флаги

и ляжет между водных недр

за кораблем сребро грядою:

тогда испустят глас певцы

и с восхищенною душою

вселенной полетят в концы.

Когда небесный возгорится

в пиите огнь, он будет петь ...

Ср.: И мысли в голове волнуются в отваге, и рифмы легкие навстречу им бегут. Так дремлет недвижим корабль в недвижной влаге и т. д.

Сделанные сопоставления, конечно, не исчерпывают вопроса о влиянии Державина на П-на. Следовало-бы заняться, с этой точки зрения,  пушкинской символикой, рифмами, вообще, словарем [8]. Пока ограничусь еще одним примером – весьма показательным.

II

Если не ошибаюсь, «пушкинисты» до сих пор как-то мало занимались одним из самых таинственных стихотворений Пушкина – «3аклинанием» [9]. О нем писал Гершензон, развивший довольно фантастическую теорию о «примитивизме» представлении П-на о загробной жизни, что он склонен был относить насчет «африканского» происхождения поэта. В таком случае пришлось бы отыскивать «негров безобразных» в числе предков целого ряда поэтов, современных П-ну, ибо «3аклинание» по своему мотиву стоит далеко не особняком в русской и европейской поэзии той поры. Брюсов, в примечании к «3акл.» в своем издании П-на, называет это стихотворение «подражанием» Заклинанию Барри Корнуолла. Это верно, но это еще не исчерпывает вопроса. На первый взгляд сходство между пушкинским стихотворением и «An Invocation» Б. Корнуолла действительно велико. Оба «заклинания» произносятся т. сказ. условно (If, at this dim and silent hour, Spirits have a power To wander from their homes of light..: Come thou, the lost Marcelia...), оба «Заклинания» просят тень любимой облечься в какой угодно вид (Or be thou like a daemon thing, Or shadow lovering, Or like the bloody shape и т. д.). И все же оба «3аклинания» – совершенно различные произведения. Сжатое, намеренно, жутко безобразное, «призрачное» стихотворение П-на неизмеримо выше, в художественном отношении, своего «чувствительного», растянутого, вялого, олеографически-«отчетливого» образца. «Список» лучше «оригинала». Но это еще не все. В оригинале все очень просто и все «само собою разумеется». Поэт собирается побеседовать с Марчеллой, конечно, о предметах, имеющих отношение к ее новому местопребыванию, и получить от нее ряд интересующих его сведений. Вот этого-то как раз и не хочет Пушкин. «Зову тебя не для того...» Это – как бы ответ английскому стихотворцу. «Заклинание» – своего рода обратная пародия на «An Invocation». Вместо Корнуолловой Марчелли (Marcelia) у П-на стоит другое имя – Лейла. То или иное «поэтическое» имя иногда является  у П-на скрытым указанием на источник [10]. «Лейла» подводит нас к окончанию «Гяура», где герою является призрак Лейлы. И, действительно. по напряженной страстности переживания смерти любимой женщины «3аклинание» стоит гораздо ближе к байроновским строкам, нежели к «пьесе» Барри Корнуолла [11].

Различные «заклинания», вызывание духов, были в моде в поэзии того времени. Эта мода была создана двоякого рода увлечением: во-первых, оккультными «науками». во-вторых, фольклором. Кроме Б. Корнуолла и Байрона [12], у Пушкина могли быть – и были – и другие источники. «3аклинание», через юношеское стихотворение «К молодой вдове», приводит к «Le Revenant» Парни, точнее – к переводу Батюшкова («Привидение») [13]:

...из могилы

если можно воскресать,

я не стану, друг мой милый,

как мертвец тебя пугать (ср. «как ужасное видение»).

– – – – – – –

Нет, по смерти невидимкой

буду вкруг тебя летать ...

– – – – – – –

Стану всюду развевать

легких уст прикосновеньем

как зефира дуновеньем, (приди... как легкий луч иль дуновенье)

легкий запах свежих роз...

Отличие «3аклинания» от окончания «Гяура» и oт «Revenant» в том, что у Байрона призрак Лейлы сам является герою; в стихотворении Парни поэт обещает своей возлюбленной, что он явится к ней. В «3акливании» поэт вызывает «Лейлу». В этом отношении пушкинское стихотворение стоит ближе к An Invocation, но также и к державинскому «Призыванию и явлению Плениры»:

Приди ко мне, Пленира,

в блистании луны,

в дыхании зефира,

во мраке тишины.

Приди в подобьи тени,

в мечте иль легком сне,

и, севши на колени,

прижмися к сердцу мне...

Сходство символики очевидно. Как и Пушкин, Державин не представляет себе заранее, к а к, в какой форме осуществится «явление» умершей возлюбленной. Стихотворение Державина навеяно действительным переживанием. На другой день после смерти «Плениры» он почувствовал, в утреннем полусне, то, что рассказано им во второй половине стихотворения:

Я вижу: ты в тумане

течешь ко мне рекой,

Пленира на диване

простерлась надо мной, –

и легким осязаньем

уст сладостных твоих,

как ветерок дыханьем,

в объятиях своих

меня ты утешаешь

и шепчешь нежно в слух ...

Замечательно, что и державинское стихотворение тоже так близко напоминает «Le Revenant», что трудно удержаться от предположения о зависимости – и именно от подлинника, т. к. перевод Батюшкова появился только в 1810 г., а «Призывание» написано в год кончины «Плениры» (1794). Приведу наиболее показательные места:

Si du sein de la nuit profonde

On peut revenir en ce monde,

je viendrai, n'en doutez pas ...

– – – – – – –

Souvent du zephyr le plus doux

je prendrai l'haleine inseтsible...

Quand je reverrai les attraits

qu'effleura ma main caressante,

ma voix amoureuse et touehante

pourra murmurer les regrets ...

В молодости Державин совершенно не знал французского языка. Впоследствии он немного научился ему. В том, что он был в состоянии понять такого легкого автора, как Парни, нет ничего невозможного. Перевел же он «Цирцею» Ж. Б. Руссо. Отношение Державина к французской поэзии аналогично отношению Пушкина к немецкой: отдаленное и случайное знакомство, не – абсолютное незнание.

Имея все это в виду, можем восстановить поэтический генезис «3аклинания» приблизительно следующим образом: Исходной точкой для Пушкина послужили, с одной стороны, An Invocation, с другой, как и для Державина, Le Revenant: с Parny Пушкин был связан все-же теснее нежели с Державиным. Но Parny привел его к Державину. В отношении символики не An Invocation и не Le Revenant, но именно «Призывание Плениры» было главным источником «3аклинания». Но, взяв от Барри Корнуолла и от Державина то, что ему было нужно, Пушкин затем уже бросает их и обращается от них – к Байрону. По эмоциональному тону, по художественной идее, «3аклинание» и «Призывание Плениры», при всем их внешнем сходстве, совершенно различные произведения, так же, как «3аклинание» и Аn Invocation. «Пленира» столь жe характерна для Державина, как «3аклинание» для Пушкина. Чем кончается «Призывание