О смысле любви у Гоголя

(церковная и литературная традиции в "Старосветских помещиках")

Любовь занимает весьма заметное место в гоголевских произведениях. Вакула говорит Оксане в "Ночи перед Рождеством": "Что мне до матери? Ты у меня мать и отец и все, что ни есть дорогого на свете". Ему вторит Андрий в "Тарасе Бульбе", обращающийся к возлюбленной с такими же безоглядными словами: "А что мне отец, товарищи и отчизна?.. Отчизна моя - ты!.. И, все что ни есть, продам, отдам, погублю за такую отчизну!". И, с другой стороны, нельзя не вспомнить знаменитый призыв из "Мертвых душ": "Полюби нас черненькими, а беленькими нас всякий полюбит". Неслучайно именно на эту гоголевскую формулу христианской любви ссылаетсяв своей беседе "О таинстве брака" митрополит Сурожский Антоний. О небесной любви рассуждает писатель в последней главе "Выбранных мест из переписки с друзьями" "Светлое воскресенье", а в другом знаменитом своем произведении "Размышлении о Божественной Литургии" провозглашает ту единственную любовь, которая помогает преодолевать "ненавистную рознь мира сего": "И если общество еще не совершенно распалось, если люди не дышат полною, непримиримою ненавистью между собою, то сокровенная причина тому есть Божественная Литургия, напоминающая человеку о святой, небесной любви к брату. А потому кто хочет укрепиться в любви, должен, сколько можно чаще, присутствовать, со страхом, верою и любовию, при Священной Трапезе Любви".
В "Старосветских помещиках" ("Миргород") речь идет о той вполне земной, и может быть даже приземленной, любви, которую герои этой повести - супруги, Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна Товстогубы, испытывают друг к другу.
Древние христианские писатели (Мефодий Патарский, Евсевий Кесарийский и др.) полагали, что почти все дохристианское человечество видело смысл, главную цель брака в потомстве. Можно вспомнить, например, такой древний институт как левират, существовавший у древних греков, индусов и евреев, суть которого состояла в том, что в случае бесплодия или даже смерти мужа древние законы рекомендовали отцу или брату бесплодного или покойного взять его жену и потомство от такого "брака" считалось потомством мужа. В определенном смысле подобная древняя точка зрения на детей как на цель брака повлияла и на христианских авторов, особенно на Западе. Ее, к примеру, защищал блаженный Августин, утверждавший, что причина брака есть рождение детей, а там, где нет детей, нет и брака. Фома Аквинат также полагал, что наиболее существенным элементом брака является потомство, все же остальное - производно и второстепенно. Учение о деторождении как главной цели брака было признано в католичестве официально (см., напр., Codex juris canonici, s. 1013).
Особенно впечатляющие примеры подобного отношения к браку можно найти у основателей протестантизма, уверенных в том, что слова "плодитесь и размножайтесь" (Быт 9.7) являются устанавливающей брак заповедью. Так, Карлштадт писал Лютеру: "Нечего попусту совеститься. Будем двоеженцами и троеженцами, будем иметь столько жен, сколько можем прокормить". Сам же Лютер советовал жене бесплодного мужа сойтись с его родственником или даже с посторонним человеком, а мужу слишком воздержанной жены - с другой женщиной или служанкой.
В восточной, святоотеческой традиции на первый план выступила идеальная, духовная сторона брака. Св. Иоанн Златоуст указывал: "Тот, кто не соединен узами брака, не представляет собой целого, а лишь половину. Мужчина и женщина не два человека, а один человек". "Свойство любви таково, что любящий и любимый составляют не двух разделенных, а одного какого-то человека". Эта точка зрения нашла отражение во многих канонических памятниках православной церкви, например, в Модестиновском определении брака, где говорится о браке как о полном и всестороннем союзе супругов, но вообще не упоминается о потомстве (см. подробнее: С.Троицкий. Христианская философия брака. Paris /б.г./).
Литература, по сути дела, прошла мимо изображения счастливой семейной жизни. А.П.Платонов заметил: "Образа семьянина, художественно равноценного Дон-Жуану, не существует в мировой литературе. Однако же образ семьянина более присущ и известен человечеству, чем образ Дон-Жуана". Это наблюдение можно распространить и на фольклор (ср. с традиционно лаконичной "послесвадебной" концовкой русских народных сказок: "Стали они (молодые) жить-поживать да добра наживать"). Весьма характерен пример со Львом Толстым. В конце 1850-х гг. писатель работал над романом, который так и назвал "Семейное счастье". Однако этой истории о далеко не простых и уж совсем не безмятежных отношениях внутри молодой семьи, когда героиня (от ее лица ведется повествование) испытывала к мужу не только любовь, но и ненависть, вряд ли подходило название, данное автором. Знаменательно, что сама героиня, определив прошедший период жизни как "роман с мужем" и заявив о "начале уже совершенно иначе счастливой жизни", рассказывать о ней не стала. Собственно, свой литературный и жизненный "семейный" опыт Толстой обобщил в знаменитой фразе, открывающей "Анну Каренину": "Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему". Отсюда же, по существу, следовало, что литературный интерес может вызывать только оригинальность "несчастливой семьи", оставляя тривиальное семейное счастье скучной повседневности. Подтверждением такого умозаключения и служила почти вся история мировой литературы. Ведь она основывалась либо на "сказочной" схеме "любви до брака" (Гоголь) со счастливым "свадебным" финалом, либо - при изображении семейной жизни - на адюльтере, любовном треугольнике.
Редким примером изображения "сильной, продолжительной любви" (Гоголь), семейного счастья в мировой литературе является образ благочестивой фригийской четы Филемона и Бавкиды из "Метаморфоз" Овидия. Гостеприимные старики, в отличие от нерадушных соседей, приютили в своем бедном доме странствующих Юпитера с Меркурием. За это небожители наградили их (а соседей покарали потопом) долгой и счастливой семейной жизнью как ни в чем не нуждающихся жрецов храма Юпитера и смертью в один день, точнее, превращением в два зеленых древа, растущих от единого корня.
Некоторые эпизоды истории Филемона и Бавкиды, например их "преображение" из бедной и скромной четы в "изорванных одеждах" в жрецов великолепного храма, Гоголь мог с детства знать по "живым картинам", представлявшимся в соседних имениях в честь высоких гостей, о чем вспоминала в одном из своих писем М.И.Гоголь. Во всяком случае, описывая в "Старосветских помещиках" Афанасия Ивановича и Пульхерию Ивановну, автор отметил: "Если бы я был живописец и хотел изобразить на полотне Филемона и Бавкиду, я бы никогда не избрал другого оригинала, кроме их". Современные исследователи усматривают целый ряд знаменательных перекличек между классическим образом идеальной семейной пары и героями гоголевской повести, свидетельствующих о живой, сохранившейся на века памяти идиллической традиции. Но во второй части "Фауста" Гете предложил совершенно иной, трагический вариант судьбы античных героев. Они появились на страницах этого произведения под собственными именами, остались столь же идилличными, благочестивыми и гостеприимными стариками, но стали смотрителями маяка и церкви при нем. Спасая странствующих по морским хлябям, Филемон и Бавкида и не думают, что колокольный звон раздражает Фауста, охваченного преобразовательной лихорадкой и мечтающего переселить стариков, завладеть их землей и выстроить там каланчу с бельведером. Мефистофель, разделяя ненависть своего патрона к колокольному звону и выполняя приказ о выселении, сжигает лачугу с ее обитателями, убивает и гостя - странника, прибывшего к старикам с благодарностью за спасение. Так приносится строительная жертва во имя осуществления утопии Фауста. По мнению некоторых исследователей, рассказывая историю Афанасия Ивановича и Пульхерии Ивановны, Гоголь мог учитывать и интерпретацию судьбы Филемона и Бавкиды автором "Фауста" (отсюда появление в повести наследника-реформатора и т.д.), во всяком случае, очевидна актуализация этого образа в европейской литературной традиции, прямо предшествующей созданию "Старосветских помещиков".
История замысла повести, вероятно, прямо связана с одним из главных сюжетов переписки Гоголя и его друга А.С.Данилевского в течение почти всего 1832 г.: обсуждением поэтической и прозаической стороны женского идеала, любви до и после брака и т.д. "Прекрасна, пламенна, томительна и ничем не изъяснима любовь до брака, - пишет Гоголь в одном из писем, - но тот только показал одну попытку к любви, кто любил до брака. Эта любовь не полна; она только начало, мгновенный, но зато сильный и свирепый энтузиазм, потрясающий надолго весь организм человека". Идеальная "любовь до брака" ни в коем случае не отвергается: она должна присутствовать в жизни, облагораживать ее, составлять ее поэзию, что подтверждается творческой практикой, например, романтиков (отчасти и самого Гоголя в "Вечерах на хуторе близ Диканьки"). Но она явно ограниченна (в первую очередь, во временном плане): "страстная", "томительная" "любовь до брака", как правило, не имеет продолжения ("она только начало, мгновенный < … > энтузиазм") - романтический культ неразделенной любви его просто не предуcматривает, при благоприятном стечении обстоятельств, конечно, возможен счастливый финал любовной страсти, но это именно и всего лишь финал (свадьба) без какого-либо движения вперед. В письме от 30 марта 1832 г. явное предпочтение отдается супружеской жизни ("любви после брака"). Парадоксальность ситуации (холостяк Гоголь проповедует неженатому Данилевскому достоинства "любви после брака") писателя не останавливает: отсутствие личного жизненного опыта искупается убежденностью в собственной правоте и ссылкой на литературные авторитеты. "Но вторая часть, или лучше сказать самая книга - потому что первая только предуведомление к ней - спокойна и целое море тихих наслаждений, которых с каждым днем открывается более и более, и тем с большим наслаждением изумляешься им, что они казались совершенно незаметными и обыкновенными. Это художник, влюбленный в произведенье великого мастера, с которого он уже никогда не отрывает глаз своих и каждый день открывает в нем новые и новые очаровательные и полные обширного гения черты, изумляясь сам себе, что он не мог их увидать прежде".
Такая достаточно необычная для романтика апология семейной жизни представляет собой как бы предварительный эскиз картины "незаметного и обыкновенного" семейного счастья Афанасия Ивановича и Пульхерии Ивановны Товстогубов. Сохранится в повести и заявленное в письме противопоставление "любви до брака" "любви после брака". Первая получит свое воплощение во вставной истории или романтической новелле о страстно влюбленном безымянном юноше с ее разоблачительным, антиромантическим эпилогом (см. об этом ниже), вторая станет "самоей книгой", повествующей о "спокойной и уединенной жизни" старосветских помещиков после свадьбы.
Гоголь подкрепляет свое рассуждение литературными параллелями. По его мнению, "любовь до брака - стихи Языкова: они эффектны, огненны и с первого раза уже овладевают всеми чувствами. Но после брака любовь - поэзия Пушкина: она не вдруг обхватит нас, но чем более вглядываешься в нее, тем она более открывается, развертывается и наконец превращается в величавый и обширный океан, в который чем более вглядываешься, тем он кажется необъятнее, и тогда самые стихи Языкова кажутся только частию, небольшою рекою, впадающею в этот океан". Для объяснения могут пригодиться и примеры из собственного творчества. "Ты, я думаю, - обращается писатель к Данилевскому, - уже прочел Ивана Федоровича Шпоньку. Он до брака удивительно как похож на стихи Языкова, между тем, как после брака сделается совершенно поэзией Пушкина".
Шутливый тон этого обескураживающего заявления не должен вводить в заблуждение, так же как и явно "отрицательное" сравнение кроткого Ивана Федоровича с "огненной" поэзией Языкова (Гоголь уже пользовался подобным приемом, сравнивая, например, заведомо несовместимых Булгарина и Байрона в письме к Пушкину 21 августа 1831 г.). Суть гоголевского указания заслуживает серьезного внимания, ведь как бы ни относиться к незаконченности "Ивана Федоровича Шпоньки", сам писатель пусть явно иронически, но "продолжает" биографию своего героя "после брака", на что наталкивал читателя и подчеркнуто открытый для такого рода предположений финал повести, да и ее интригующее вступление.
Современные исследователи датируют время работы над "Иваном Федоровичем Шпонькой" летом 1831 г., когда с конца июня до середины августа Гоголь жил в Павловске, а по соседству, в Царском Селе, жили Пушкин и Жуковский. Этот период "отказа от культа романтической исключительности… в пользу прозаического взгляда на жизнь и права человека на обыкновенное простое счастье" был весьма важен для Пушкина не только в творчестве, но и личной жизни. Говоря о последней, биографы подчеркивают значение сватовства и женитьбы Пушкина, а также первого года супружества, когда поэт занимался активным жизнестроительством своей молодой семьи.
По свидетельству самого Гоголя, летом 1831 г. он "почти каждый вечер" встречался с Пушкиным и Жуковским, по всей видимости, чаще в доме у первого - Жуковский квартировал в Александровском дворце. Едва ли можно предположить, что Гоголь часто наблюдал семейный быт своего литературного кумира, но исключить того, что и при редких посещениях жизнь пушкинской четы могла произвести на молодого писателя определенное впечатление, нельзя. Впрочем, если верить воспоминаниям К.Брюллова, правда, относящимся к гораздо более позднему времени, после знакомства с поэтом в начале мая 1836 г. (в данном случае хронология принципиальной роли не играет), Пушкин был порой не прочь продемонстрировать даже перед не очень близкими людьми идиллическую картину своего семейного счастья. На Брюллова, к слову сказать, такая доверчивая открытость произвела обратный эффект: художник-романтик, убежденный в невозможности искренней "любви после брака", счел увиденную сцену "натянутой".
Обобщая разнообразные свидетельства о пушкинской семейной жизни, Ю.М.Лотман отметил: "В III главе "Евгения Онегина" Онегин иронически характеризует Ленскому семейство Лариных словами "простая русская семья". Сейчас Пушкин сходными словами мог бы охарактеризовать свой идеал семейной жизни".
Но это ценное указание на связь пушкинской "прозы жизни" с его поэзией и на возможность преображения иронического и чуть ли не сатирического образа в собственный идеал отсылает к описанию в III главе "Евгения Онегина" (1827) картины семейной жизни, во многом напоминающей образ существования будущих "старосветских помещиков". И не только явно близкими чертами своего уклада:
К гостям усердие большое,
Варенье, вечный разговор…

- хотя и этого нельзя не заметить. Белинский в своем отзыве о "Старосветских помещиках" сразу же обратил внимание на связь между рассуждениями рассказчика о любви-привычке Афанасия Ивановича, оказавшейся много долговечнее любви-страсти безымянного юноши из вставной новеллы, и пушкинской сентенцией по поводу семейной жизни Прасковьи Лариной из II главы "Евгения Онегина" (строфа XXXI):
Привычка свыше нам дана:
Замена счастию она.

Разумеется, речь не идет о том,

Если Вам нужна помощь с академической работой (курсовая, контрольная, диплом, реферат и т.д.), обратитесь к нашим специалистам. Более 90000 специалистов готовы Вам помочь.
Бесплатные корректировки и доработки. Бесплатная оценка стоимости работы.

Поможем написать работу на аналогичную тему

Получить выполненную работу или консультацию специалиста по вашему учебному проекту
Нужна помощь в написании работы?
Мы - биржа профессиональных авторов (преподавателей и доцентов вузов). Пишем статьи РИНЦ, ВАК, Scopus. Помогаем в публикации. Правки вносим бесплатно.

Похожие рефераты: