Достоевский о свободе и ответственности человека

Александра Хадынская

гимназия «Лаборатория Салахова»

г.Сургут

Предложенный материал может быть использован в качестве дополнительного при подготовке учеников к урокам по творчеству Достоевского в профильных классах, а также может послужить подспорьем учителю при составлении лекций и творческих заданий.

Творчество Ф.М.Достоевского, предвосхитившего в своих произведениях основные философские, общественные, социально-психологические и нравственные коллизии XX века, по масштабу влияния на характер его духовного развития представляется явлением уникальным. Духовное богатство наследия Достоевского, его многогранность и противоречивость позволяли идеологам самых разных течений европейской мысли видеть в великом писателе своего “пророка”, тем более в России, где едва ли не каждое философское и эстетическое направление стремилось зачислить его в свои предтечи.

Несомненно, что имя Достоевского прочно связано в нашем сознании с христианством, точнее, с православием. Из многих гениев русской литературы он наиболее религиозен. И именно сейчас, в наше время переоценки ценностей, вполне понятно желание специалистов видеть в нём глубоко религиозного мыслителя, ортодоксального приверженца православия. Но, по замечанию В.Синцова, “отношение Достоевского к Богу таит в себе некий парадокс”: его религиозность отмечается наряду с его атеистичностью! Вероятно, в мировой литературе нет писателя, творчество которого в такой степени и на таком уровне художественности было бы насыщено христианскими образами, сюжетами, идеями. Но что же даёт повод говорить порой о неверии Достоевского? Откуда возникает сама возможность неоднозначных трактовок там, где, казалось бы, эта неоднозначность должна быть исключена? Скорее всего, дело тут не столько в Достоевском, сколько в самом феномене веры. Вера и неверие всегда пересекаются друг с другом, они сопряжены через сомнение.

Сомнения Достоевского пронизывали всю его религиозность, но прежде всего они касались главного пункта — самого существования Бога. В известном письме к Н.Д.Фонвизиной он пишет: “Я скажу Вам про себя, что я дитя века, дитя неверия и сомнения... Если бы кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели с истиной”. Спустя шестнадцать лет в столь же известном письме А.Майкову Достоевский назвал вопрос о существовании Бога главным вопросом, “которым... мучился сознательно и бессознательно всю мою жизнь”. Так в сознании писателя, в этой мучительной конфронтации веры и разума, истина и Христос противостояли друг другу “на равных”.

Дилемма “Христос или истина” — почти буквально в тех же словах, что и в письме к Фонвизиной, — воспроизводится Ставрогиным, одним из самых мрачных персонажей-злодеев. “Не вы ли говорили мне, — кричит он Шатову, — что если бы математически доказали вам, что истина вне Христа, то вы бы согласились остаться со Христом, нежели с истиной?” Сам Достоевский как атеист жаждал верить, а как верующий сочувствовал атеистам, понимая их подчас стыдливо скрываемое стремление к Богу. Он знал, что полюс неверия, как и полюс веры, подвержен сомнениям, с другим лишь вектором.

Но всё же более важным при рассмотрении творчества Достоевского как христианского писателя является не столько вопрос его собственной веры, сколько человек в рамках веры и неверия. По словам В.С.Соловьёва, “любил он прежде всего живую человеческую душу во всём и везде, и верил он, что мы все род Божий, верил в бесконечную силу человеческой души, торжествующую над всяким внешним насилием и над всяким внутренним падением... Изведав божественную силу в душе, пробивающуюся через всякую человеческую немощь, Достоевский пришёл к познанию Бога и Богочеловека... Будучи религиозным человеком, он был вместе с тем вполне свободным мыслителем и могучим художником. Эти три стороны, эти три высшие дела не разграничивались у него между собой и не исключали друг друга, а входили нераздельно во всю его деятельность... Для Достоевского же это были только три неразлучные вида одной безусловной идеи. Открывшаяся во Христе бесконечность человеческой души, способной вместить в себя всю бесконечность божества, — эта идея есть вместе и величайшее добро, и высочайшая истина, и совершеннейшая красота... Истина есть добро, мыслимое человеческим умом; красота есть то же добро и та же истина, телесно воплощённая в живой конкретной форме. И полное её воплощение — уже во всём есть конец, и цель, и совершенство, и вот почему Достоевский говорил, что красота спасёт мир”. Но В.С.Соловьёв отмечает, что мир не должен быть спасён насильно. Идеал писателя требует для этого не только единения всех людей и всех дел человеческих, но главное — человечного их единения. Дело не в единстве, а в свободном согласии на единство, в добровольном его признании. Окончательное условие истинного всечеловечества есть свобода. Тот же Соловьёв указывает, что есть важное ручательство такого свободного единения: бесконечность человеческой души, которая не позволяет человеку навсегда остановиться и успокоиться на чём-нибудь частном, а заставляет его добиваться и искать полной всечеловеческой жизни, всеобщего и всемирного дела. Вера в эту бесконечность души дана христианством, из всех религий одно оно рядом с совершенным Богом ставит совершенного человека, в котором полнота божества обитает телесно, и если полная действительность бесконечной человеческой души была осуществлена во Христе, то возможность, искра этой бесконечности и полноты существует во всякой душе человеческой, даже на самой низкой степени падения, и это показал нам Достоевский в своих любимых типах.

Действительно, писатель слишком хорошо знал все глубины человеческого падения; он знал, что злоба и безумие составляют основу нашей извращённой природы и что если принимать это извращение за норму, то нельзя прийти ни к чему, кроме насилия и хаоса. Человек, который на своём нравственном недуге, на своей злобе и безумии основывает своё право действовать и переделывать мир по-своему, — убийца. Он считает себя сильным, но он во власти чужих сил; он гордится своей свободой, но он раб внешних обстоятельств. В.С.Соловьёв полагает, что первый шаг к спасению для такого человека — осознание своего бессилия и неволи, если человек на этом остановится, он придёт к идее самоубийства. Это насилие над собой уже нечто более высокое и более свободное, чем насилие над другими, так как сам вершит суд над собой, но в решении на самоубийство есть внутреннее противоречие: если это решение исходит из сознания своего бессилия и неволи, а сам шаг к самоубийству уже есть некоторый акт силы и свободы, то почему же этой силой и свободой не воспользоваться для жизни? Но дело в том, что самоубийца возводит человеческую несостоятельность во всемирный закон и не верит в сверхчеловеческое добро. И немного нужно здравого смысла, чтобы, чувствуя всё зло в человеке, обратиться к добру и дать ему место в себе. С верой в сверхчеловеческое Добро, то есть в Бога, возвращается и вера в человека, который тут уже является не в своём одиночестве, немощи и неволе, а как свободный участник божества и носитель силы Божией. С действительной и полной верой в Божество возвращается к нам не только вера в человека, но и вера в природу. В.С.Соловьёв убеждён, что в творчестве Достоевского утверждается именно эта идея воплощения божественного начала в природной жизни через “свободный подвиг человека, присоединяя к вере в Бога веру в Богочеловека и в Богоматерию (Богородицу)”; по мысли философа, писатель воспринял христианскую идею гармонически во всей её тройственной полноте: он был и мистиком, и гуманистом, и натуралистом. Обладая живым чувством внутренней связи со сверхчеловеческим и будучи в этом смысле мистиком, он в этом же чувстве находил и свободу человека; зная всё человеческое зло, он верил во всё человеческое добро и был, по всеобщему признанию, истинным гуманистом, а верить в человека — значит признавать в нём нечто большее того, что налицо, значит признавать в нём ту силу и ту свободу, которая связывает его с Божеством. И если истинный гуманизм есть вера в Богочеловека, то истинный натурализм есть вера в Богоматерию. Истинное дело по начинанию новой духовной жизни возможно только тогда, когда и в человеке, и в природе есть положительные и свободные силы света и добра; но без Бога ни человек, ни природа таких сил не имеют. Без Бога человек вносит в природу злобу и берёт от неё смерть. Только отказавшись от своего ложного положения, от своей безумной сосредоточенности на себе, от своего злого одиночества, только связав себя с Богом во Христе и с миром в Церкви, он сможет сделать настоящее Божье дело, то, что Достоевский называл православным делом.

В.В.Розанов в своей статье «О Достоевском» пишет о знаменитой “карамазовщине”, когда “законы повседневной жизни сняты с человека, новых он ещё не нашёл, но, в жажде их найти, испытывает движение во все стороны, чтобы из самого страдания своего в момент нарушения известных и священных заветов найти, наконец, эти последние и подчиниться им”. В «Братьях Карамазовых» есть примечательная сцена, когда Иван Карамазов находится в страшной тоске после беседы с Алёшей. В душе его, на его совести сидит лакей Смердяков, воплотитель его идеи о том, что — по природе вещей — человеку всё позволено. Позже, когда он едет в тарантасе в Чермашню, опять-таки по настоянию Смердякова, он забывает о своих душевных мучениях, по выражению А.Волынского, “этот теоретик не умеет прослеживать нитей собственной жизни, уже запутанных и прикреплённых к злодейской сети Смердякова... Человекобог, этот живущий в нём молодой Аполлон, хочет веселья и безусловной личной свободы, но богочеловек, — то, что так робко, но свято в человеке, — плачет и не находит никакого успокоения...” Всю ночь он не мог заснуть в вагоне и только на рассвете, “уже въезжая в Москву, он вдруг как бы очнулся. — Я подлец! — прошептал он про себя”. И это последнее его слово на прежнем пути и, может быть, первая победа в нём богочеловека над человекобогом. На самом деле Иван не убийца, и никого он на убийство не толкал, и если невольно поддержал Смердякова, то только потому, что он свободно выражал перед ним, как и перед всеми другими, свои мысли, которые отрешили Смердякова от всяких нравственных законов, и без того им не признаваемых. Насквозь практический Смердяков оказался сильнее этого теоретика, так как он сумел загипнотизировать добрую волю Ивана, воспользоваться демоническими страстями его ума. Виновность Ивана в этом и заключается: он мыслил откровенно, нарушая своими идеями логику сердца, вовлекаясь в ошибки, за которые он отвечает только перед собственным Богом. Так Достоевский доказывает, что, говоря словами А.Волынского, “нельзя человеку выйти из божественного элемента... нельзя сделаться человекобогом. Он может быть только богочеловеком. Его внутренние соприкосновения с Богом через экстазы души... делают его... чутким существом... он начинает ощущать свою личную ограниченность... Отсюда эта... психологическая невозможность... выйти окончательно на свободу...” Но в самой сути человека заложено отрицание всяких замкнутых форм, он либо хочет совершенно слиться с Богом, либо хочет сделаться человекобогом, которому всё позволено. Он разрывает с Богом в момент истинного религиозного отчаяния, когда Бог не даётся ему. Вся история Ивана Карамазова — история борьбы богочеловека с человекобогом и победы богочеловека.

По мнению М.И.Туган-Барановского, интерес Достоевского к человеческой личности сродни центральной идее нравственной философии Канта — идее бесконечной ценности человеческой личности. Критик считает, что Кант не дал своей идее окончательного развития и не показал разрешения её с точки зрения чрезвычайно трудных проблем практической жизни. Именно это исполнил Достоевский, и в этом его непреходящая заслуга как морального философа. Писатель связывает в своём творчестве три основные проблемы: проблему Бога, проблему человечества и проблему мирового зла. У Достоевского есть герои огромной душевной силы и с неутолимой жаждой абсолюта. Таков, например, Кириллов в «Бесах». В Бога и добро он не верит и приходит к выводу, что абсолютной ценностью должен стать для себя человек, “стать для себя Богом”. Для этого человеческая личность должна стать безгранично могущественной и свободной. А для этого нужно, чтобы воля человека не была ничем стеснена, чтобы человек ничего не боялся, не боялся того, что больше всего страшит его — смерти: “Кто победит боль и страх, тот сам Бог будет... Будет Богом человек и переменится физически...”

Атрибутом нового человека — человекобога — будет “своеволие”. Но как может человек доказать, что его воля лишена всякого страха? Только одним — добровольным самоубийством. “...Атрибут божества моего, — говорит Кириллов, — своеволие. Это всё, чем я могу в главном пункте показать непокорность и новую страшную свободу свою”. Парадокс этого героя в том, что он прежде всего глубоко религиозная натура; он не может жить без Бога, но и в Бога он не верит: “Бог необходим и потому должен быть. Но я знаю, что Его нет, и не может быть... Из-за этого только одного можно застрелить себя...” Утративший Бога, Кириллов пытался заменить его человеческой личностью. Но оказалось, что идея верховной ценности человеческой личности вне идеи Бога ведёт прямым путём к отказу от жизни и самоубийству.

М.И.Туган-Барановский справедливо полагает, что “фигурой Кириллова Достоевский говорит, что идея самоцельности человеческой личности неизбежно предполагает, как своё скрытое основание, идею абсолютного добра, иначе говоря, идею Бога”. Таким образом разрешается Достоевским проблема Бога — в полном соответствии с философией Канта, постулирующей Бога как единственно возможную основу нравственного закона.

Проблема человека интересно разрешается писателем в образе Раскольникова, который убеждён в неравноценности людей. В его знаменитом монологе, обращённом к Соне Мармеладовой, звучит вопрос: “…Тварь ли я дрожащая или право имею?” А терзает героя то, что он оказался обыкновенным человеком, подвластным нравственному закону. Он хотел иметь “свободу и власть, а главное — власть! Над всей дрожащей тварью, над всем муравейником!” И эту власть он должен был получить освобождением себя от нравственного закона. Но нравственный закон оказался сильнее него, и он пал. Ошибка его была в том, что он искал логических доказательств нравственного закона и не понимал, что он не требует доказательств, так как получает верховную санкцию не извне, а из самого себя.

Интересно сравнить Раскольникова с Кирилловым. Трагедия того и другого существенно различна: Кириллова “мучит Бог”, он стремится к свободе, хочет сделать человека Богом и для этого убивает себя; Раскольников не думает о Боге, он стремится к власти и для этого убивает другого человека. Кириллов ничего не хочет для себя — он верит в бесконечную ценность человеческой личности; Раскольников всего хочет для себя, он отрицает равенство людей. Кириллов хочет убить страх смерти, Раскольников — страх убийства. Кириллов осуществляет собой высшую ступень человеческого своеволия, Раскольников — низшую.

Раскольников хочет победить людей силой, хочет, чтобы перед ним “трепетала дрожащая тварь”. Но ещё один герой Достоевского, Великий Инквизитор, хочет окончательно