“Читатель мой, мы в октябре живем”: мотив “творческой осени” в поэзии Пушкина и Бродского

Ранчин А. М.

Описание осенней природы в поэзии Иосифа Бродского часто обрамляется мотивом вдохновения. Изображение обнаженных деревьев и монотонных дождей сопровождается упоминанием о пере, бегущем по бумаге. Этот мотив “творческой осени” и образ пальцев, просящихся к перу, и пера, просящегося к бумаге, восходят к Пушкину: “унылая пора, очей очарованье” изображается как вдохновенное, благоприятствующее творчеству время года в стихотворении “Осень”, написанном знаменитой “Болдинской осенью” 1833 года.

Мотив “творческой осени” прослеживается особенно явно в поэме—мистерии Бродского “Шествие” (1961). Его трактовка двойственна: осень и наделяется отрицательными признаками, связывается со смертью и болью, и, вслед за Пушкиным, признается временем года, благоприятным для стихотворца. Действие поэмы происходит в октябре (“читатель мой, мы в октябре живем”). Эта строка одновременно отсылает и к октябрю 1917 года, — рубежу, с которого началась история советской деспотии (в оценке Бродского Советское государство именно таковое), и к пушкинской “Осени”, которая начинается словами “Октябрь уж наступил<...>“. Антитеза “октябрь 1917 — “пушкинская” осень” — это лишь один из вариантов двойственной трактовки осени в “Шествии”.

Упоминания об осени в “Шествии” соседствуют с такими словами, как “воображение”, “листы” (бумаги), “стих”, “поэма”:

Читатель мой, мы в октябре живем.

В твоем воображении живом

теперь легко представится тоска

несчастного российского князька[1].

Ведь в октябре несложней тосковать,

морозный воздух молча целовать,

листать мою поэму... <...>.

<...> и ровное дыхание стиха,

нежданно посетившее поэму

в осенние недели в октябре<...>.

В первом фрагменте к “Осени” восходит также выражение “морозный воздух”, соответствующее пушкинским “дохнул осенний хлад”, “дорога промерзает”, “пруд уже застыл”, “первые морозы, / И отдаленные седой зимы угрозы”, “Звенит промерзлый дол и трескается лед”. В “Шествии” есть также отсылка к пушкинскому стихотворению, в которой слово “осень” не употреблено: “Ступай, ступай, печальное перо, / куда бы ты меня не привело, / болтливое, худое ремесло, / в любой воде плещи мое весло”. Образы пера, метонимически означающего записывание поэтического текста на бумаге, и воды заимствованы из предпоследней и последней октав “Осени”:

И пальцы просятся к перу, перо к бумаге.

Минута — и стихи свободно потекут.

Так дремлет недвижим корабль в недвижной влаге,

Но чу! — матросы вдруг кидаются, ползут

Вверх, вниз — и паруса надулись, ветра полны;

Громада двинулась и рассекает волны.

Плывет. Куда ж нам плыть?”.

Но Бродский, в противоположность Пушкину, наделяет поэтическое творчество негативными признаками: “болтливое, худое ремесло”. Весло в этом фрагменте “Шествия” отсылает также к пушкинскому “Ариону”, в котором говорится о “таинственном певце” (аллегорически означающем самого Пушкина), спасшемся с погибшего челна, весельного корабля. Реминисценция из “Ариона” содержится также в стихотворении Бродского “Письмо в бутылке (Entertainment for Mary)”(1964) и в поэме “Зофья”(1962).

Проходящий через всю поэму мотив “затрудненного творчества, писания” выражен Бродским с помощью “вывернутых наизнанку” строк из вступления к “Медному Всаднику”: “писать в обед, пока еще светло”. У Пушкина: “Люблю <...> / Твоих задумчивых ночей / Прозрачный сумрак, блеск безлунный, / Когда я в комнате моей / Пишу, читаю без лампады<...>”. Петербуржец Пушкин говорит о красоте летних белых ночей, когда можно писать без лампады; ленинградец Бродский — о сумраке октябрьских вечеров, когда смеркается уже после обеда и писать невозможно. Пушкинский вдохновляющий октябрь “подменяется” октябрем, затрудняющим записывание поэтических текстов. В “Шествии” есть еще одна цитата из “Медного Всадника”, также имеющая оспаривающий смысл: “Люблю тебя, рассветная пора, / и облаков стремительную рваность / над непокрытой влажной головой, / и молчаливость окон над Невой, / где все вода вдоль набережных мчится / и вновь не происходит ничего, / и далеко, мне кажется, вершится / мой Страшный Суд, суд сердца моего”. В пушкинской поэме описывается страшное наводнение, которое петербургские жители осмысляют как суд, “Божий гнев”; в поэме—мистерии Бродского сказано о наводнении как о вечно наступающем, но не совершающемся, а Божий суд заменен судом не Бога, но повествователя над миром и над собой (выражения “мой Страшный суд”, “суд сердца моего” могут быть поняты и иным образом: “суд надо мною”, “суд над моим сердцем”). Нынешний век воспринимается Бродским как выродившийся, деградировавший в сравнении с XIX столетием: в настоящем ничего не происходит, век умирает: “И с пересохших теннисных столбов / <...> / слетает век, как целлулойдный мяч”

Но одновременно осень и октябрь связываются с болью и со смертью: “Октябрь, октябрь, и колотье в боку”. Эта строка резко контрастирует со стихом “Легко и радостно играет в сердце кровь” из пушкинской “Осени”. Две строки соотносятся как негатив и позитив одного кадра. Умирание и смерть — сквозные мотивы “Шествия”. “Плач и слезы по себе”(I; 129), “похоронный хор и хоровод, / как Харону дань за перевоз”(I; 129) — так пишет Бродский в “Шествии” о своей поэме. Шествие персонажей по октябрьским улицам под непрекращающимся дождем, в промозглых сумерках напоминает не только печальный балаган, но и похоронную процессию.

Реминисценция из пушкинской “Осени”, обращение к мотиву осенней поры — времени, вдохновляющего на творение стихов, — встречается в стихотворении “Сумерки. Снег. Тишина. Весьма...” (1966). Однако в отличие от пушкинского текста в этом произведении элиминирован, “зачеркнут” стихотворец, и создателем стихов, автором оказывается сама осень:

Пестроту июля, зелень весны

осень превращает в черные строки,

и зима читает ее упреки

и зачитывает до белизны.

Впрочем, “черные строки” у Бродского не столько метонимическое обозначение поэзии, сколько метафора, описывающая оголенную землю и нагие ветви осенних деревьев.

Бродский вслед Пушкину упоминает о пальцах, именуя их высоким словом “персты”. Но эти персты — не поэта, а читательницы, адресата стихотворения, и она неспособна довериться читаемым строкам:

Эти строчки, в твои персты

попав (когда все в них уразумеешь

ты), побелеют, поскольку ты

на слово и на глаз не веришь.

И ты настолько порозовеешь,

насколько побелеют листы.

Мотив “творческой осени” берется под сомнение в десятом сонете из цикла “Двадцать сонетов к Марии Стюарт”(1974): “Осенний вечер. Якобы с Каменой. / Увы, не поднимающей чела”. Слово “якобы” и поза “Камены” могут восприниматься как свидетельства бесплодности лирического героя, на которого не снисходит вдохновение. Но также и как указания на надличностную природу творчества: поэт, по Бродскому, не творец, а орудие; истинным же автором является сам язык.

Строки десятого сонета из цикла “Двадцать сонетов к Марии Стюарт” отсылают не только к “Осени”, но и к другому пушкинскому стихотворению — “Зима. Что делать нам в деревне? Я встречаю...”. Поза “Камены”, уткнувшейся подбородком в грудь, — это поза дремоты, напоминающая строки о усыпленном вдохновении из этого текста Пушкина: “Беру перо, сижу; насильно вырываю / У музы дремлющей несвязные слова”. Пушкинские вырванные у музы слова переиначены в стихотворении Бродского “Конец прекрасной эпохи”(1969): “Для последней строки, эх, не вырвать у птицы пера”. Если Пушкин пишет о затрудненности творчества, о дремоте вдохновения, то Бродский — о невозможности творчества. Пушкинской метафоре “насильно вырываю <...> слова” Бродский возвращает исконный предметный смысл, подчеркивает мучительность, болезненность этого “вырывания” для птицы, подменившей музу из текста Пушкина. Строки из “Конца прекрасной эпохи” возвращают нас не только к этому пушкинскому стихотворению, но и к сюжету волшебной сказки о поимке Жар-птицы. В чуждом волшебству и чуду поэтическом мире Бродского такое обретение Жар-птицы трактуется как совершенно невозможное.

В стихотворении “Вот я вновь принимаю парад...”(1963) осень никак не соотносится с мотивом творчества. Она описывается как время холодного покоя и одиночества:

Больше некуда мне поспешать

за бедой, за сердечной свободой.

Остается смотреть и дышать

молчаливой, холодной природой.

Осенний пейзаж делает этот текст своеобразной вариацией пушкинской “Осени”. Но последние строки — реминисценция из другого стихотворения Пушкина, “Брожу ли я вдоль улиц шумных...”:

И пусть у гробового входа

Младая будет жизнь играть,

И равнодушная природа

Красою вечною сиять.

Переосмысленный мотив “творческой осени” сплетается с мотивом смерти, постоянно встречающимся у Бродского. Иную, в большей мере приближенную к пушкинскому “оригиналу”, версию мотива “творческой осени” представляет стихотворение “Под занавес”(1965):

На последнее злато

прикупив синевы,

осень в пятнах заката

песнопевца листвы

учит щедрой разлуке.

Первые две строки — своего рода “гиперцитата”, отсылающая одновременно к двум пушкинским текстам. По смыслу она связана со строкой “в багрец и золото одетые леса” из “Осени”. Но в плане выражения, по словесной форме эти стихи ближе к пушкинскому “Золоту и булату”: “”Всё мое, — сказало злато <...> “Всё куплю”, — сказало злато”. “Гиперцитаты” — отличительная черта поэтики Бродского. Одновременно в этом стихотворении Бродский цитирует пушкинское “Не дай мне бог сойти с ума”:

Отыскав свою чашу,

он, не чувствуя ног,

устремляется в чащу,

словно в шумный шинок,

и потом, с разговенья,

там горланит в глуши,

обретая забвенье

и спасенье души.

Цитируются пушкинские строки: “Когда б оставили меня / На воле, как бы резво я / Пустился в темный лес! / Я пел бы в пламенном бреду <...>“. В сравнении с текстом Пушкина стихи Бродского на этот раз кажутся радостными и светлыми. Пушкин пишет о мыслимом, но о нереальном освобождении поэта от оков здравого смысла, односторонней рациональности. Это освобождении достижимо лишь в безумии, и платой за него оказывается не “лес”, а темница сумасшедшего дома. Бродский говорит об освобождении настоящем, не связанном с безумием, облекая этот романтический мотив в ироническую драпировку: вдохновение не просто уподобляется опьянению, но отождествляется с ним (строки могут быть поняты и как описание пирушки “на природе”). Поэтизм “пел” заменяется вульгаризмом “горланит”. И здесь, как и в большинстве других случаев, Бродский “переписывает” пушкинский текст. Если “бодрая” и “жизнерадостная” “Осень” под его пером превращалась в пору боли и смерти, то “трагически смутное” “Не дай мне бог сойти с ума”, наоборот, превращается в стихи легкие и светлые. Но таков только первый план этого текста. Название произведения указывает на мотив смерти, а второй, пушкинский план, — который проступает сквозь строки Бродского, как не смытый до конца текст на пергаменте, поверх которого пишутся новые строки, — придает иронии стихотворения горький оттенок, заставляет признать, что это “освобождение” и “слияние с природой” иллюзорны.

В стихотворении “Заморозки на почве и облысенье леса...” из цикла “Часть речи”(1975—1976) строки “Осени” также подвергнуты “переписыванию”. Трансформированы и прозаизированы приметы осени. Таково выражение “заморозки на почве”, соответствующее “мерзлому долу” в “Осени”. И “облысенье леса”, напоминающее пушкинское “уж роща отряхает / Последние листы с нагих своих ветвей”. (Это сходство было отмечено И. И. Ковалевой и А. В. Нестеровым: Ковалева И. И., Нестеров А. В. О некоторых пушкинских реминисценциях у И. А. Бродского // Вестник Московского университета. Сер. 9. Филология. 1999. № 4. С. 14.) Эти выражения у обоих поэтов обозначают одни и те же детали осеннего пейзажа. Но оттенки смысла различны. Выражение “облысенье леса” вводит в стихотворение устойчивый мотив поэзии Бродского — мотив старения. Словосочетание “облысенье леса” — цитата из другой “Осени”, из стихотворения Е.А.Баратынского, содержащего мотив иссякания творческого дара, духовного замерзания. Бродский неизменно выделял Баратынского как одного из самых оригинальных и близких ему поэтов “пушкинской поры”. Бродский отзывается о Баратынском с симпатией и изумлением перед его оригинальной философичностью и даром быть “экономным” в стихах (см., например: Волков С. Диалоги с Иосифом Бродским. М., 1998. С. 227—230). Сквозной мотив поэзии Бродского — мотив последнего поэта — восходит к Баратынскому (ср.: Курганов Е. Бродский и искусство элегии // Иосиф Бродский: Творчество, личность, судьба. Итоги трех конференций. СПб., 1998. С. 172—174 и др.; реминисценции из произведений Баратынского в “Шествии” и в “Осеннем крике ястреба” проанализировал И.Пильщиков: .Pilshchikov I. Brodsky and Baratynsky // Literary tradition and Practice in Russian Culture. Papers from an International Conference on the Occasion of the Seventieth Birthday of Yury Mikhailovich Lotman. Ed. by V.Polukhina, Joe Andrew and Robert Reid. Rodopi, 1993. P. 221—223).

“Стихотворение завершается торжеством зимы, неизбежной властью смерти. Но в природе смерть — это новое зачатие. В поэзии она — конец всего. Воскрешения в новой жизни поэта, согласно глубоко трагическому мировоззрению Баратынского, не дано”, — пишет об “Осени” Баратынского Ю.М.Лотман (Лотман Ю.М. Две “Осени” // Лотман Ю. М. О поэтах и поэзии. СПб., 1996. С. 520).

“Облысенье леса” — прозрачная аллюзия на строки Баратынского:

Зима идет, и тощая земля

В широких лысинах бессилья,

И радостно блиставшие поля

Златыми класами обилья,

Со смертью жизнь, богатство с нищетой —

Все образы годины бывшей

Сравняются под снежной пеленой,

Однообразно их покрывшей, —

Перед тобой таков отныне свет,

Но в нем тебе грядущей жатвы нет!

“Облысенье леса” из стихотворения Бродского — анаграмма выражения “лысины бессилья”: слово “облысенье” в свернутом виде содержит весь набор согласных (б — л — с — н), встречающихся в словах “лысины” (л — с — н) и “бессилье” (б — с — л); состав корневых согласных в словах “лысины”, “бессилье” и “лес” одинаков (в слове “лес” последовательность корневых согласных обратная по отношению к их расположению в слове “бессилье”).

Полемика в “союзе с Баратынским” против Пушкина продолжается Бродским и в последующих строках. Пушкинское любование осенним небом (“И мглой волнистою покрыты небеса, / И редкий солнца луч”) заменено бесстрастно-трезвой констатацией: “небо серого цвета кровельного железа”. Серое кровельное железо — это оцинкованная жесть. Цинк ассоциируется со смертью (цинковый гроб). Так в подтекст стихотворения Бродского закрадывается тема смерти, сопровождаемая темой одиночества и расставания с любимой: “Ты не птица, чтоб улететь отсюда. / Потому что как в поисках милой всю-то / ты проехал вселенную<...>.”.

В финале стихотворения вновь появляется сигнал темы смерти: “Зазимуем же тут, с черной обложкой рядом”. У слов “зима” и “черный” общее ассоциативное поле “смерть”. Форма обложки напоминает гроб, постоянный эпитет при слове “гроб” — “черный”.

Завершается этот текст так же, как и “Осень” Пушкина, мотивом записывания стихов поэтом, упоминается перо: “Зазимуем же тут, <...> / за бугром в чистом поле на штабель слов / пером кириллицы наколов”. Но у Пушкина описание преображающего вдохновения и просящегося к бумаге пера возвышенно поэтично и метафорично, не предметно; Бродский же изображает сложение стихов как тяжкий труд, подобный труду дровокола. Отождествление писания стихов с рубкой дров основано, как это часто бывает с уподоблениями у Бродского, на фонетическом сходстве слов “слова — дрова” и на омонимии слов “складывать” в выражениях “складывать (сложить) стихи” — “складывать (сложить) дрова в поленницу (в штабель)”. Кроме того, в этом образе реализована, овеществлена, хотя и не прямо, метафора “пламя, огонь вдохновения”.

Мотив осеннего оцепенения, творческого омертвения содержится в стихотворении Бродского “Муха”(1985):

Пока ты пела, осень наступила.

<...>

И только двое нас теперь — заразы

разносчиков. Микробы, фразы

равно способны поражать живое.

Нас только двое:

твое страшащееся смерти тельце,

мои, играющие в земледельца

с образованием, примерно восемь

пудов. Плюс осень.

Уподобление лирического героя—поэта земледельцу восходит к “Осени” Баратынского, где также с земледельцем сравнивается стихотворец — “оратай жизненного поля”. Слово “осень” в предложении “Плюс осень” непосредственно указывает на стихотворение Баратынского.

Один из повторяющихся, устойчивых образов в поэзии Бродского — перо. Перо метонимически замещает лирического героя — поэта. В стихотворении “Пятая годовщина (4 июня 1977)”(1977) упоминание о пере содержится в конце текста, занимая примерно то же место в композиции текста, что и “перо” в пушкинской “Осени”, о котором говорится в предпоследней