Русская литература XVIII века

в академических круагах до второго десятилетия XIX в., но популярностью он не пользовался даже в дворянской родовой среде. Комическая поэма трактует «низкий» сюжет в «высоком штиле», пародируя так. обр. и пафос, и мифологическую декорацию, и сюжетные ситуации классической поэмы: «герой» показан в драках, в пьяном дебоше; введение зарисовок «подлой» действительности — быта низших слоев — дает материал для характеристики положения народа в дворянском государстве. В поэме В. Майкова («Елисей, или раздраженный Вакх», 1771) сцены, изображающие тюремный быт, крестьянскую работу, драки и споры соседних деревень из-за размежевания,  крестьянское малоземелье, отхожие промыслы, исправительный дом для «распутных жен», сопоставляемый с монастырем и т. п., так же далеки от дворянской тематики, как и язык поэмы с его установкой на живую, «простонародную» речь. Особняком в ряду комических поэм стоит вышедшая из «сумароковской школы» «Душенька» Богдановича, продукт «легкой поэзии», открывающая путь произведениям, вершиной которых в XIX в. будет «Руслан и Людмила» Пушкина. Иным характером отличаются комические поэмы Чулкова, интересные привлечением фольклорного материала, не проникавшего в дворянскую поэзию. Дворянские поэты вообще трактовали фольклор свысока: Державин напр. считал русские сказки и былины «одноцветными и однотонными», в них видел он только «гиганское и богатырское хвастовство нелепицы, варварство и грубое неуважение к женскому полу изъявленное». Чулков же явился и первым собирателем и издателем фольклорного материала. «Ирои-комическая поэма» в своем развитии обрывается после 70-х гг., чтобы несколько позже возродиться в форме бурлескной поэмы-пародии перелицованных «Энеид» Осипова, Котельницкого, Наумова и др. Еще Буало расценивал бурлеск как простонародный жанр. Интерпретация героического сюжета в грубо-вульгарном тоне была одним из средств оттолкнуться от парадной литературы верхов; это и сделала русская травестия, создание «мелкотравчатых» писателей из мелкобуржуазной среды. Но особенно плодовитой оказалась «третьесословная» литература в области романа. Классическая теория не обмолвилась ни словом о романе; с точки зрения Сумарокова, романы — это «пустошь, вымышленная от людей, время свое тщетно препровождающих, и служат только к развращению нравов человеческих и к вящему закоснению в роскоши и плотских страстях». Тем не менее роман заполнил собой вторую половину XVIII в. По подсчету исследователя, романы составляют 13,12% всей печатной продукции XVIII в., 32% всей «изящной словестности», особенно возрастая в числе к концу века, с появлением «вольных типографий». Рядом с этим распространяются они и рукописным путем. Чулков в журнале «И то, и сио» описывает приказного, кормящегося перепиской продающихся на рынке популярных повестей о Бове, о Петре Златые Ключи, о Евдохе и Берфе: одного «Бову» ему пришлось переписать сорок раз. Роман проникает в самые разнообразные социальные группы: им заполняются помещичьи библиотеки, его с увлечением читает купечество, мелкая буржуазия, грамотные дворовые; о популярности его свидетельствуют мемуаристы (Болотов, Дмитриев и др.) и наконец сама литература, запечатлевшая образ читателя и особенно читательницы. Любительница романов, дворянская девушка, открывающая в герое романа свой идеал, воплощаемый затем в первом встречном знакомом, стала позднее классическим образом дворянской литературы (грибоедовская Софья, пушкинская Татьяна). Жанровая пестрота романа XVIII в. очень велика. В дворянской среде особой популярностью пользовались, с одной стороны, переводные — рыцарские, пастушеские, салонно-героические с нравоучительной тенденцией романы типа Фенелонова «Телемака» и подражаний ему Хераскова («Кадм и Гармония»); с другой стороны, психологический роман, рисующий образы идеальных дворян, — типа переводных «Похождений маркиза Г*». В буржуазной среде увлекаются жанром «плутовского» романа типа «Жиль Блаза» Лесажа или жанром романизованной сказки (Чулков, Комаров, Левшин, Попов). Особенное распространение в «третьесословной» литературе получает именно жанр плутовского романа. Повествуя о ловком герое, меняющем профессии, силою обстоятельств то опускающемся, то поднимающемся по социальной лестнице, этот роман давал возможность менять бытовую обстановку, уделяя значительное внимание жизни «социальных низов». Один из популярнейших романов XVIII в., сохранившийся в читательском обиходе и позже — «История Ваньки Каина», — взял за основу историческое лицо, некоего Ивана Осипова, крестьянина, который из дворового становится вором, из вора — волжским разбойником, из разбойника — полицейским шпионом и сыщиком. Биография его и послужила канвой «детективного» романа, имела несколько обработок, самая популярная из которых принадлежит писателю Матвею Комарову. Комарову же принадлежат и другие популярные романы — «О милорде Георге» («О милорде глупом», упоминающемся еще в поэме Некрасова «Кому на Руси жить хорошо» среди образцов лубочной литературы, читаемой крестьянами) и роман «Несчастный Никанор, или приключения российского дворянина», где героем плутовского романа является дворянин, после ряда злоключений заканчивающий свою жизнь шутом-приживальщиком. Роман плутовского жанра позволял вводить, как в «ирои-комической» поэме, материал из жизни купцов, ремесленников, крестьянства, содействуя так. обр. самоутверждению в литературе «третьего сословия». Той же цели служил в известной своей части и сказочно-авантюрный роман, возникший из смешения элементов романа рыцарского с русским былинным и сказочным фольклором. Внесение фольклора (правда, часто фальсифицированного, особенно, когда речь заходила о славянской мифологии) было также литературным достижением третьего сословия, в жизни которого, равно как в жизни «социальных низов» вообще, фольклор представлял еще неотъемлемую принадлежность быта. Так сказала буржуазия свое слово в области романа. Относительная слабость класса не позволила ему овладеть другими жанрами, напр. драматическими, в той мере, в какой это произошло на Западе. С половины 60-х гг. в русских переводах появляются знаменитые образцы западной буржуазной драмы — «Лондонский купец» Лилло, пьесы Дидро, Мерсье, Лессинга; вводя «жалостные явления» в комедию, пробует приблизиться к жанру драмы Лукин; довольно близко к нему подходят в некоторых своих пьесах Херасков, Веревкин («Так и должно»), Плавильщиков («Сиделец», «Бобыль»), но полное развитие жанр драмы — с существеннейшими отличиями от зап.-европейских буржуазных драм — получает уже в эпоху сентиментализма.

Однако в литературе 70-х гг. обострение классовой борьбы шло уже не только по линии «третьесословной», но главным образом и с наибольшей силой по линии крестьянства. Крестьянская война 1773—1775, в которую вылились предшествующие длительные крестьянские движения, вскрыла остроту противоречий феодального общества. Дворянство осознало силу классовой ненависти крестьян, решительно обрушилось на восставших и расправлялось с ними. В дворянской литературе этого времени мы имеем целый ряд выступлений, где политический характер крестьянского движения вызывает бурю негодования. Против «Пугачевщины» выступает Сумароков в двух стихотворениях, называя Пугачева «гнусным разбойником», предводителем «разбойничьей толпы», шайки, составленной из «зверей», «извергов естества»; он отдает себе полный отчет в целях движения, стремящегося «истребить дворян» и «повергнути престола сим подпору». Нет казни, которая была бы достаточной для Пугачева, с точки зрения Сумарокова. Анонимный автор недавно опубликованных «Стихов на злодея Пугачева» также требует для «злодея» самой лютой казни и вечного проклятия. Попытка изобразить эпоху, разумеется с дворянской точки зрения, сделана в комедии Веревкина «Точь в точь» (издана в 1785, написана в 1779). Автор — участник одной из карательных экспедиций против крестьянства. Время действия комедии — заключительный момент движения, когда Пугачев уже пойман. В комедии действует воевода, покинувший город при приближении к нему повстанцев (факт, неоднократно имевший место в действительности); шаблонная интрига (препятствия, встречаемые влюбленными) окрашена колоритом исторического момента: герой отправляется в армию, потому что «позорно мыслить о браках и любовных забавах, когда кровь благорожденных соотечественников проливается». Тем временем героиня попадает в руки врагов и приглянулась одному из них; после ликвидации восстания она хочет уйти в монастырь, но герой восстанавливает ее «честь», считая ее невинной. Пьеса переполнена прославлением дворянского отпора восставшему крестьянству: руководитель отпора, Панин, уподобляется «архангелу с небес», с «малым» войском он «разбил, разогнал, переловил и усмирил всю эту проклятую сволочь» и т. д.; неменьший восторг вызывает и другой усмиритель, Милизон (Михельсон).

Не меньшую резкость — в отношении дворянства — мы найдем и в крестьянском творчестве данной эпохи (см. раздел «Устная поэзия»). Начиная от «плачей холопов» («Плач холопов прошлого века», «Жалоба саратовских крестьян на земский суд») через песни о крепостной неволе мы приходим к богатому фольклору о Пугачеве. В обиходе крестьянства XVIII в. живут и сложенные ранее песни о Степане Разине. И песни о Разине и песни о Пугачеве насыщены чувством острой классовой ненависти. Мы имеем конечно только фрагменты вероятно обширного «Пугачевского цикла»; но и они составляют достаточно красноречивый и исторически ценный материал, меняющий облик русской литературы XVIII в., созданный некогда буржуазными исследователями.

Революционное брожение среди крестьянства, непосредственно не нашедшее своего отражения в письменной литературе, все же своеобразно сказалось в ней. Еще в начале века протест крестьянства против помещичьей эксплоатации нашел свое выражение в известной части раскольничества. Позже целый ряд буржуазных писателей отразил в своем творчестве — непоследовательно и противоречиво — бурлящий поток враждебного существующему порядку крестьянского сознания. В плане такой критики уже действовал отчасти Новиков, в основном типичный представитель либерализма XVIII в., позже свернувший на реакционный путь масонства и мистики. В 1790 выразителем революционных настроений выступил Радищев. Решающее значение в создании идеологии Радищева сыграло влияние просветителей и французской буржуазной революции. Не может быть речи об «идейном одиночестве» Радищева, якобы выпадающего из литературы XVIII в., как это утверждало буржуазное литературоведение. В условиях обострявшегося (особенно после французской революции) правительственного надзора за литературой трудно было проникать в печать произведениям, дававшим критику феодального строя; это не значит, что их было мало, и еще менее значит, что соответствующие идеологические течения были представлены одиночками. Радищев ставит литературе не только просветительные задачи, но и требует, чтобы писатель был политическим и общественным борцом, стремился к социальному перевоспитанию своих читателей. Этому мешала цензура — выдвигается требование свободы печати. «Путешествие из Петербурга в Москву» (1790) Радищева направлено против двух основ феодально-помещичьего государства — самодержавия и крепостного права. Тема «самодержавие», развернутая в «Путешествии» в публицистических рассуждениях и в оде «Вольность», трактуется совершенно отлично от трактовки дворянских и близких к ним буржуазных писателей: в трагедиях, проникнутых духом внутридворянской оппозиции, монарх являлся «тираном» только тогда, когда он не разделял своей власти с вельможами, стремился к неограниченному господству; у Радищева неограниченный монарх — «первейший в обществе убийца, первейший разбойник, первейший нарушитель общие тишины, враг лютейший, устремляющий свою злость на внутренность слабого». Самодержавие — нарушитель «договора», которым определяется взаимоотношение власти и народа: народ заключает с государем — «первым гражданином» «безмолвный» договор, доверяя ему власть, но оставляя за собой право контроля, суда и смещения монарха в случае злоупотребления им властью. Поэтому достойна хвалы английская революция, покаравшая смертью короля, злоупотребившего народным доверием. Основное в государстве — «закон», перед которым все граждане должны быть равны: с точки зрения этого демократического принципа Радищев подходит ко второй своей теме. Крепостное право — для него наигоршее зло, «чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй» (стих из «Телемахиды» Тредьяковского, взятый эпиграфом к «Путешествию»). С точки зрения Радищева крепостное право не только не совместимо с гуманными принципами равенства и свободы: оно подрывает и экономическую мощь государства и ведет к вымиранию населения. Положив в основу своих взглядов теории идеологов западно-европейской буржуазной демократии (Мабли, Рейналь и др.), Радищев сумел применить их к русской действительности, наметив даже конкретные условия отмены крепостного права с наделением крестьян землей и превращением их в мелких земельных собственников. Тема крепостного права развернута Радищевым и в патетической публицистике и в беллетристической форме небольших повестей, дающих описания крестьянского быта и нищеты, раскрывающих ужасы барского произвола. Ставя перед собой просветительские задачи общественного переустройства на основе принципов буржуазной демократии, Радищев пользовался в своем главном произведении особым методом, позволившим сочетать элементы публицистики с показом живой действительности. В «Путешествии» рассуждения, лирические излияния, повести и рассказы, описания (может быть отчасти по образцу Стерна) объединены в некое целое. Форма «путешествия» с конца XVIII в. становится популярной и в дворянской литературе (в 1794—1798 выходят отдельным изданием «Письма русского путешественника» Карамзина). Но между книгой Радищева и дворянскими «путешествиями» ряд резких отличий. Радищевский «путешественник» — прежде всего носитель определенной классовой идеологии и затем уже вообще «чувствительный» человек: его чувствительность — проявление общественной гуманности; действительность для него не повод к излиянию личных чувств или выражению любознательности, а материал для размышлений и обобщений социологического характера. Стиль Радищева — результат сложного взаимодействия рационалистических тенденций классицизма, реалистического устремления к живой действительности и некоторых элементов сентиментализма. В литературе XVIII в. литературно-общественная среда Радищева широко проявить себя не могла, уходила в «подполье», но в годы временного ослабления цензурного гнета, в начале XIX в., у Радищева нашлись последователи — поэты и публицисты, объединившиеся в «Вольном обществе любителей словесности, наук и художеств» (Пнин, Борн, Попугаев, Ник. Радищев и др.).

В конце XVIII в. наметился рост капитализма. В этих условиях известная часть дворянства, чувствовавшая неустойчивость феодальных отношений и вместе с тем не принимавшая новых общественных тенденций, выдвинула иную сферу жизни, прежде игнорировавшуюся. Это была область интимной, личной жизни, определяющими мотивами которой были любовь и дружба. Так возник сентиментализм как литературное направление, последний этап развития Р. л. XVIII в., охватывающий исходное десятилетие и перебрасывающийся в XIX в. В отличие от литературы классицизма сентиментализм поставил в центр внимания среднего человека из дворянства, его бытовой уклад. По своей классовой природе русский сентиментализм глубоко отличен от зап.-европейского, возникшего в среде прогрессивной и революционной буржуазии, явившейся выражением ее классового самоопределения. Русский сентиментализм в основе своей — порождение дворянской идеологии: сентиментализм буржуазный на русской почве привиться не мог, т. к. русская буржуазия только начинала — и крайне неуверенно — свое самоопределение; сентиментальная чувствительность русских писателей, утверждавшая новые сферы идейной жизни, прежде, в пору расцвета феодализма, мало значительные и даже запретные, — тоска по уходящему приволью феодального бытия. Но вместе с тем русский сентиментализм отразил в себе некоторые черты новых отношений. Это прежде всего — определенные индивидуалистические тенденции, а затем то — отвлеченное, правда, — внимание к недворянским элементам общества, которое сказалось в утверждении всесословности чувства («И крестьянки чувствовать умеют»). Никаких антидворянских тенденций в этом лозунге не осталось, как нет в карамзинском сентиментализме никакой критики дворянства. Использовав напр. распространенную сюжетную схему западного сентиментального романа — аристократ соблазняет буржуазную девушку («Кларисса Гарлоу» Ричардсона), — тот же Карамзин в своей «Бедной Лизе» (1792) выхолостил из нее классовый смысл. У Ричардсона обольстителю-аристократу противопоставлена добродетель героини, стойкая во всех искушениях и морально торжествующая над пороком. Героиня Карамзина, крестьянка Лиза, не противодействует Эрасту, и сам автор не осуждает его, а только грустит по поводу несчастной, но с его точки зрения неизбежной развязки. Сентиментализм в русской литературе не явился конечно результатом творческой инициативы одного Карамзина, как утверждали некогда буржуазные школьные учебники: его элементы задолго до Карамзина врывались в классическую идиллию, находили себе место в комической опере, в опытах русской «слезной комедии», в психологическом романе, в любовной лирике. Карамзин скорее итог, нежели начало развития. Сам он, как