Поэт, чернь и автор

В. Есипов

Стихотворение Пушкина «Поэт и толпа», опубликованное впервые в 1829 году в «Московском вестнике» под названием «Чернь», вызвало весьма противоречивые отклики современников, да и после смерти поэта оно не раз являлось предметом полемики.

В настоящее время может считаться общепринятой трактовка, предложенная Б.В. Томашевским в собрании сочинений Пушкина, изданном под его редакцией: «Стихотворение является ответом на требования дидактического морализма, какие предъявлялись Пушкину. Еще в начале 1828 г. в “Московском вестнике”, к редакции которого тогда был близок Пушкин, отмечались обращенные к Пушкину советы “строгих Аристархов” преподавать уроки нравственности”. Но не столько на страницах журналов, сколько в самом обществе, особенно в кругах, близких правительству, было заметно стремление “направить” перо поэта для служения практическим целям и интересам, далеким от тех идеалов, какие ставил себе Пушкин в своем творчестве…» 1

Более развернуто, но в таком же примерно духе (поэтическое творчество не совместимо с какими-либо общественными обязательствами поэта, он повинуется только своему вдохновению) стихотворение интерпретировалось Владимиром Соловьевым в статье «Значение поэзии в стихотворениях Пушкина» (1899), Александром Блоком в известной речи «О назначении поэта» (1921), а также современными литературоведами.

Однако, при отсутствии серьезных расхождений в общей трактовке стихотворения, многое в нем остается неясным. В частности, кого следует подразумевать под Чернью, противостоящей Поэту, а также насколько программные заявления Поэта в стихотворении соответствуют собственным принципиальным установкам Пушкина.

Выяснению этих вопросов и посвящены настоящие заметки.

1

Кого же подразумевал под чернью сам автор?

Встречающееся у Пушкина словосочетание «светская чернь» позволило Александру Блоку в его известной речи запальчиво утверждать, что «вряд ли когда бы то ни было чернью называлось простонародье», что под чернью следует подразумевать представителей «родовой знати» и высшего чиновничества2 .

Но вряд ли можно отнести к ним следующие содержащиеся в стихотворении характеристики черни: «поденщик, раб нужды, забот», чрезмерное пристрастие к «печному горшку», в котором варится их пища, упоминание о том, что для их усмирения всегда используются «бичи, темницы, топоры» и т.п. Особенно красноречива в этом смысле последняя характеристика черни: кто же это из «родовой знати» усмирялся («до сей поры») бичами? В пушкинское время, как мы знаем, имел место случай, когда дворянам, вышедшим 14 декабря 1825 года на Сенатскую площадь, были уготованы (нет, не «бичи»!) — «темницы» и виселицы, но слишком смело было бы предположить, что Пушкин мог разуметь под чернью и декабристов.

Хотя, справедливости ради, необходимо отметить, что в ходе диалога с Поэтом Чернь использует аргументы и определения, действительно вряд ли простому народу доступные, например:

Зачем так звучно он поет?

Напрасно ухо поражая,

К какой он цели нас ведет?

О чем бренчит? чему нас учит?

Зачем сердца волнует, мучит,

Как своенравный чародей?

Как ветер песнь его свободна,

Зато как ветер и бесплодна:

Какая польза нам от ней?

В этой двойственности и проявляется противоречивость характеристик Черни.

На невозможности отождествления Черни с простым народом настаивал, например, Владимир Соловьев в упомянутой статье, где доказывал, что к ней «менее всего могут принадлежать» представители низших слоев общества — «не ради их мнимого демократического преимущества, а просто по отсутствию у них (особенно во времена Пушкина) всякого формального образования, вследствие чего, не имея о поэзии никаких мнений, они не могут иметь и ложных»3 .

Что ж, утверждать, что Пушкин в своем стихотворении подразумевал под чернью простой народ государства Российского, действительно вряд ли оправданно, но по совсем другим причинам, нежели выдвинутые Соловьевым (изложим их чуть позже).

По существу же мотивировки Соловьева заметим, что и «во времена Пушкина» в низших слоях общества имелись люди в той или иной степени образованные, не говоря уже о вышедших из этой среды замечательных русских поэтах Алексее Кольцове, Иване Никитине и авторе знаменитого «Конька-Горбунка» Петре Ершове. Отметим также среди представителей низших слоев общества, получивших «формальное образование», типографских наборщиков, о которых упоминает Гоголь в письме к Пушкину от 21 августа 1831 года:

«Любопытнее всего было мое свидание с типографией. Только что я просунулся в двери, наборщики, завидя меня, давай каждый фыркать и прыскать себе в руку, отворотившись к стенке. Я к фактору, и он после некоторых ловких уклонений, наконец, сказал, что: штучки, которые изволили прислать из Павловска для печатания, оченно до чрезвычайности забавны и наборщикам принесли большую забаву. Из этого я заключил, что я писатель совершенно во вкусе черни»4.

Кроме того, в пушкинские времена существовали читатели в среде дворовых крестьян, как о том свидетельствуют воспоминания современников: «В доме родителей Пушкина благоденствовала и процветала поэзия до такой степени, что и в передней Пушкиных поклонялись музе доморощенные стихотворцы из многочисленной дворни обоего пола»5 .

Значит, существовали и другие люди из народа (прасолы, ремесленники, приказчики, дворовые крестьяне), которые Пушкина знали и читали. Часть из них, весьма вероятно, предпочитала творчеству Пушкина сочинения Булгарина и Греча (ведь не представители же родовой знати и высшего чиновничества, надо думать, зачитывались «Иваном Выжигиным»!). Этих потребителей массовой литературы своего времени тоже мог бы подразумевать Пушкин под обобщающим определением «чернь». В таком плане представляется отчасти справедливым утверждение Соловьева, что толпа, окружающая поэта, «вовсе не имеет, да и не может иметь сословных или вообще специальных признаков», что это есть «не общественная, а умственная и нравственная чернь, — люди формально образованные и потому могущие вкривь и вкось судить о поэзии, но по внутренним причинам неспособные ценить ее истинного значения»6 .

Хотя в том, что Пушкин мог бы подразумевать под чернью среди прочих и представителей низших слоев общества, нет ничего особенно антидемократического, как и в его известной притче, где он указывает условному сапожнику его истинное место при обсуждении художественных достоинств картины живописца:

Суди, дружок, не свыше сапога!

Как известно, в основу этой эпиграммы положен рассказ Плиния Старшего о греческом живописце Апеллесе в его книге «Естественная история».

Небезынтересно отметить, что и высоко ценимый Пушкиным Гораций в «Науке поэзии» (пер. М. Дмитриева) не останавливается перед тем, чтобы противопоставить грубому восприятию простолюдина утонченный вкус просвещенного аристократа:

Если бы я был судьею, то Фавн, убежавший из леса,

Остерегся бы в нежных стихах объясняться, как щеголь,

Уличный житель, который едва не на рынке родился,

И не смел бы в стихах повторять непристойные речи,

Ибо сенатор и всадник, все люди с достатком и вкусом,

Верно, в награду венка не присудят за то, что похвалит

Покупатель орехов лесных иль сухого гороху.

Правда, обращение к «Науке поэзии» Горация позволяет установить, что Пушкин как поэт нового времени расходится со своим древним собратом по искусству в самом существенном вопросе: Гораций, в соответствии с представлениями своей эпохи, считал, что поэт может и должен поучать публику и тем самым приносить пользу обществу:

Или полезными быть, иль пленять желают поэты,

Или и то, и другое: полезное вместе с приятным.

Если ты учишь, старайся быть кратким, чтоб разум послушный

Тотчас понял слова и хранил бы их в памяти верно!

Старые люди не любят поэмы, когда бесполезна,

Гордые всадники — все поучения прочь отвергают.

Всех голоса съединит, кто мешает приятное с пользой,

И занимая читателя ум, и тогда ж поучая.

Книга такая и Сосиям деньги приносит; и славу,

Долгих лет славу поэту дает, и моря преплывает.

Это противоречие Пушкина с изначальными представлениями о поэзии отметил Вячеслав Иванов в статье 1904 года «Поэт и чернь»: «Пушкинский Иамб впервые выразил всю трагику разрыва между художником нового времени и народом: явление новое и неслыханное, потому что в борьбу вступили рапсод и толпа, протагонист дифирамба и хор — элементы немыслимые в разделении.

Или Поэт здесь — “пророк” — один из искони народоборствующих налагателей воплощенной в них воли на воли чужие? Напротив. Чернь ждет от Поэта повелений, и ему нечего повелеть ей, кроме благоговейного безмолвия мистерий. “Favete linguis”. Или даже прямо: “Удалитесь, непосвященные” (эпиграф Иамба). “Двери, двери!” — как говорилось в орфическом чине тайных служений.

Трагична правота обеих спорящих сторон и взаимная несправедливость обеих. Трагичен этот хор — “Чернь”, бьющий себя в грудь и требующий духовного хлеба от гения. Трагичен и гений, которому нечего дать его обступившим»7 .

Проницательное замечание Иванова о том, что «Чернь» в стихотворении функционально напоминает хор, позволяет взглянуть на это стихотворение как на драматическую сценку, стилизованную в античном духе. В самом деле, в нем, кроме условного хора, немало других деталей древнегреческой эпохи: «лира», на которой Поэт себе аккомпанирует, «кумир Бельведерский», «алтарь и жертвоприношенья», «жрецы» и т. п. Действие происходит на городской площади, где Поэт в окружении городской толпы исполняет свои песни, быть может, где-то рядом с античным храмом, в коем и находится мраморная статуя Аполлона, главного божества Древней Греции.

Таким образом, стихотворение «Поэт и толпа», что очень важно, не является лирикой, мы здесь имеем дело, как уже отмечено выше, с драматической сценкой (стилизованной в античном духе), выполненной в форме диалога между Поэтом и его слушателями. О том же говорит и окончательное название стихотворения.

В таком случае не очень оправданны прямолинейные рассуждения о том, могут ли подразумеваться под толпой, окружающей Поэта, современники Пушкина (простой люд или представители родовой знати и высшего чиновничества, как утверждал Блок). Поэта окружают в этой сценке, если воспользоваться характеристикой Горация, «покупатели орехов лесных и сухого гороху». Сейчас они слушают стихи, но в повседневной жизни обременены житейскими заботами, поденной работой, приготовлением пищи («печной горшок тебе дороже»). А самого Поэта, обращающегося к своим согражданам на городской площади, не следует прямолинейно отождествлять с Александром Сергеевичем Пушкиным, что было бы более уместным, если бы речь шла о лирике. В стихотворении же «Поэт и толпа», в этой драматической сценке (как мы определили выше), между автором и его героем Поэтом существует определенная дистанция, подобная той, которая всегда имеет место в произведениях драматического жанра.

Таков, по нашему представлению, первый план стихотворения, его первый смысловой слой, его наружное оформление, которое, как это ни странно, совершенно не учитывается пушкинистами8.

2

Существование дистанции между Поэтом и автором стихотворения должно помочь нам понять, что все утверждения Поэта полемически заострены до крайности, в том числе и завершающее стихотворение четверостишие, давшее в свое время повод говорить о приверженности Пушкина принципам «чистого» искусства:

Не для житейского волненья,

Не для корысти, не для битв,

Мы рождены для вдохновенья,

Для звуков сладких и молитв.

Позиция, провозглашенная здесь Поэтом, это, быть может, некий недостижимый идеал, к которому должен стремиться всякий истинный поэт нового времени (см. выше замечание Вячеслава Иванова). А может быть, это крайняя степень протеста, полемическое преувеличение, явившееся невольной реакцией Пушкина на какие-то весьма ощутимые жизненные раздражители, например на советы «“строгих Аристархов” преподавать уроки нравственности», появившиеся в «Московском вестнике» в начале 1828 года, и т. п. Но можно предположить и более глубокие причины для столь резкой поэтической отповеди, свидетельствующие о том, что духовный кризис 1823 года не был еще преодолен окончательно. То глубочайшее разочарование в способности народа (толпы) внимать вдохновенному слову поэта, которое Пушкин пережил тогда, отразилось в язвительных стихах рассматриваемого нами стихотворения:

Для вашей глупости и злобы

Имели вы до сей поры

Бичи, темницы, топоры…

Здесь явная перекличка со стихотворением 1823 года «Свободы сеятель пустынный»:

Паситесь, мирные народы!

Наследство их из рода в роды

Ярмо с гремушками да бич.

«Бичи», «бич» являются связующей нитью двух этих пушкинских стихотворений.

Еще тогда (в 1822—1823 годах) возникла тема противостояния поэта и толпы, свидетельство чему находим в набросках неоконченного стихотворения, которое, по-видимому, должно было стать ответом на послание В. Раевского «Певец в темнице»:

Я говорил пред хладною толпой

Языком истины свободной,

Но для толпы ничтожной и глухой

Смешон глас сердца благородный9.

В стихотворении 1828 года выпады Поэта в адрес толпы отличаются еще большей резкостью:

Душе противны вы, как гробы.

Для вашей глупости и злобы...

И т. д.

На полемическое заострение противостояния Поэта обступившей его толпе, жадно внимающей его поэтическому слову, также обращал внимание Вячеслав Иванов в уже упомянутой статье:

«Стихотворение Пушкина “Чернь” первоначально было озаглавлено “Ямб”. Ближайшим образом Пушкин мог ознакомиться с природою “иамба” из творений Андрея Шенье. Едва ли это переименование сделало стихотворение более вразумительным. Подлинное заглавие определяет “род”, образец которого хотел дать поэт-художник. “Род” предустановляет пафос и обусловливает выбор слов (“печной горшок”, “метла”, “скопцы”…). Если бы мы не забыли, что Пушкин выступает здесь в маске Архилоха и говорит в желчных иамбах (“will speak daggers”), в древних иамбах, которые презирают быть справедливыми, — мы не стали бы с его Поэтом отождествлять его самого, беспристрастного, милостного, его, который  

                  сетует душой

На пышных играх Мельпомены,

И улыбается забаве площадной

И вольности лубочной сцены»10.

Упомянув маску Архилоха, Иванов, имея в виду шутливо-язвительные и сатирические стихотворения древнего автора, написанные ямбическим размером, осторожно предостерегал тем самым от прямого отождествления Пушкина с «его Поэтом».

Но каковы бы ни были побудительные мотивы авторского решения, в результате которого устами Поэта дается гневная (порою даже грубая) отповедь толпе, заключительные строки его тирады («Не для житейского волненья» и т. д.) вряд ли могут быть признаны поэтическим кредо самого Пушкина. Подтверждением тому служит едва ли не все его творчество. Примеры здесь вряд ли необходимы.

3

Неправомерность отождествления Поэта с самим автором подтверждается сопоставлением стихотворения «Поэт и толпа» с другими пушкинскими стихотворениями, посвященными проблемам поэтического творчества, а именно: «Поэт» (1827), «Поэту» (1830), «Эхо» (1831), «С Гомером долго ты беседовал один…» (1832), «Из Пиндемонте» (1836), «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…» (1836)11.

Все они объединены идеей творческой свободы и независимости поэта даже и от народа («Поэт! Не дорожи любовию народной…»), но ни в одном из них не находим мы столь резкого, столь враждебного противостояния поэта толпе.

Наиболее наглядно в этом смысле сопоставление со стихотворением «С Гомером долго ты беседовал один…», которое В. Вацуро назвал «поэтическим манифестом Пушкина». Вацуро считал, что проблема «поэт и толпа» предстает в этом стихотворении 1832 года «иначе, чем четырьмя годами ранее в одноименном стихотворении». Он отмечал, в частности: «В “Поэте и толпе” “чернь” готова признать за собой пороки малодушия, коварства, злобы и ждет от Поэта поучений и исправления, — но поэт гордо отделяет себя от нее во имя свободы своего творчества; его дело не наставлять заблудших, а следовать голосу своего вдохновения:

Подите прочь — какое дело

Поэту мирному до вас!

В послании к Гнедичу лирический субъект словно начинает говорить голосом “толпы”, и “прямой поэт” прислушивается к не-

му — не потому, что он готов стать на позиции дидактизма, а потому, что истинная свобода творчества не знает никаких запретов, в том числе и запрета на “житейские волненья”. Ограничив себя сферой “высокого”, “звуками сладкими и молитвами”, подлинный поэт как раз и ставит пределы своей творческой независимости, которую столь ревностно оберегает»12.

Однако современники, настойчиво отождествлявшие Поэта с самим Пушкиным, склонны были считать его «поэтическим манифестом» именно стихотворение «Поэт и толпа». После смерти Пушкина оно стало объектом критики со стороны Белинского и (в неявном виде) Гоголя, как отмечает Вайскопф в уже упомянутой статье «“Зачем так звучно он поет?” Гоголь и Белинский в борьбе с Пушкиным».

Вайскопф подчеркивает, что, цитируя в пятой статье пушкинского цикла «глубоко задевшую его пушкинскую “Чернь”, Белинский продемонстрировал подчеркнутое расположение к “толпе”,