Сталин и фольклор
На воловьей шкуре ему не улечься,
Не по годам растёт — по дням.
О многом узнать он захотел,
Отца-мать расспрашивать стал...
.....................................
Слушал эти слова, эту речь
Сталин-батор и грозно хмурился:
“Поборюсь за народ!” — сказал.
Круглую землю взял в руку,
Кружиться на ладони своей заставил, —
Как обувь, со всех сторон осмотрел:
Куда поставить заплату, увидел...
Если схематизм и стереотипность изображения личности вождя народов в исторических жанрах фольклора можно было бы списать на привычные сюжетные схемы, устойчивые смысловые ассоциации и канонический набор художественных приёмов, при помощи которых создаётся идеальный мир этнической истории, то однотипность мотивов, образов и словесных формул в лирических песнях и частушках явно противоречит назначению этих жанров — выражать индивидуальную, уникальную, сиюминутную мысль и эмоцию:
Отгремели грозы в небе,
Тёплый в поле выпал дождь;
Жизнь чудесную наладил
С нами Сталин, друг и вождь.
Наш отец, великий Сталин,
Смотрит зорко из Кремля:
Нет ли в поле где огрехов,
Вся ли вспахана земля?
Василёчки, как глазочки,
Расцветают в полюшке.
За то Сталину спасибо,
Что живём на волюшке!
Не пытай меня, подружка,
Чем я опечалена:
Я на съезде не была,
Не видала Сталина.
Несколько богаче мир традиционной любовной частушки 1930-х годов. Злободневная информация (лётчики вызволяют челюскинцев из ледового плена) даёт лишь новый поворот для разработки темы вечного чувства:
Я закрою печь заслонкой,
Чтоб пирог румянился.
Мне, молоденькой девчонке,
Водопьянов кланялся!
Моё сердце ранено
Лётчиком Каманиным.
Эх, попасть бы среди льдин,
Да чтоб вылетел один!
Софизм Сталина — “пролетарская по своему содержанию, национальная по форме — такова общечеловеческая культура, к которой идёт социализм” — содержит в себе логическое противоречие: частные и исторически преходящие категории культуры (“пролетарская”, “социалистическая”) уравниваются с существенными, универсальными и непреходящими (“национальное”, “общечеловеческое”). В том же суждении допущена и другая “ошибка”, за которую ругают на уроках литературы уже восьмиклассников: форма не может быть бессодержательна, национальная форма предполагает национальное содержание.
Рассмотренные выше примеры хорошо показывают, что подлинно фольклорные произведения не просто используют национальный колорит, не просто украшают древними орнаментами “девушку с веслом”. Применяя всё формальное богатство своей многовековой этнической традиции, каждый из певцов и сказителей стремится выразить собственные, а не индоктринированные представления, национальные идеалы, а не обезличенно растиражированные СМИ штампы.
Именно в этом случае вместо чёрно-белой гаммы (тёмное прошлое / светлое настоящее, классовые товарищи / враги народа) возникает цветной ковёр национального образа мира, где своё значительное место занимает и функция центральной власти, и лицо, её представляющее. Как, например, в удмуртской песне, где образ народного вождя вписан ключевым, но всего лишь одним из многих элементов в картину вселенной. Точно так же, как у настоящей фольклорной загадки отгадка не бывает единственной:
“Что ярче на свете солнца?
Что выше на свете тучи?
Что глубже на свете моря?” —
Так спрашивал внук у деда,
И так отвечал ему дед:
“Счастье ярко, как солнце,
Мечты высоки, как тучи,
Глубок человек, как море, —
Найди мне другой ответ”.
А внук засмеялся... “Слово
Твоё драгоценно, дед.
Но жду я, мой старый, снова
На пять вопросов ответ.
Кто дал удмуртам счастье,
Кто дал им силу и славу,
Открыл им ворота к солнцу,
Мечтой окрылил высокой?
Кто лучший удмуртов друг?”
“Сталин принёс мечту нам,
Сталин принёс нам счастье,
Сталин принёс нам силу,
Сталин принёс нам славу —
Он наш учитель и друг!”