Ильин И.А., о нем

Владимир Можегов, Москва

В своей работе «Путь духовного обновления» Ильин сформулировал кредо, которому неукоснительно следовал и которое смело можно назвать девизом всей его жизни: "Жить стоит только тем и верить стоит только в то, за что стоит бороться и умереть, ибо смерть есть истинный и высший критерий для всех жизненных содержаний"

Философ поющего сердца

(К перезахоронению останков И.А. Ильина в Москве).

Бывает так, что входишь в книгу одним человеком, а выходишь уже другим, как будто прошел через очистительное небесное пламя. Встречи такие редки, зато остаются навсегда. Из таких, для меня наиболее памятны две: поэзия Пушкина и философия Ивана Ильина.

Помню, как упал мой взгляд на книгу с названием "Путь к очевидности" в тот, наверное, самый момент, когда я в очевидности этой больше всего и нуждался: «Человек рожден прежде всего — для созерцания: оно возносит его дух и делает его окрыленным человеком; если он сумеет верно пользоваться этими крыльями, то он сможет осуществить свое призвание на земле». Помню, как после штудировал его "Аксиомы религиозного опыта": «Человек, имеющий действительно единый и единственный религиозный центр, живет и поступает, имея перед собой не много разных "возможностей", но единственную необходимость: он не может иначе действовать; и не хочет иначе; и не может иначе хотеть: и не хотел бы иначе мочь…». «Чтобы предать святыню — надо ее "иметь" …в смертный час, требующий строгой проверки и окончательного решения, приходят к выводу, что их мнимые "убеждения" не имели ни духовных корней, ни сердечного "наполнения". Такой человек … узнает теперь впервые… что он не был предан ничему и что потому он "предает" без "предательства"». «Религия не терпит ни мнимых актов, ни мнимой молитвы, ни пролганных содержаний, ни неискреннего общения; …Ибо пошлость и неискренность, наряду с сердечной мертвостью, суть основные источники греха»…

Помню, как мучили меня сомнения по поводу искусства со всеми его дефинициями — "искус", "искусственность" и т. п. И, как открыв его книгу "О совершенном в искусстве" я разрешил свои сомнения, прочитав первую же фразу: "Искусство есть служение и радость "…

Ильин открывал для меня того Пушкина, которого я когда-то знал в детстве, которого потом затерала школа, выбивали увлечения юности, окончательно извратили всевозможные "измы", того Пушкина, в которого я уже сам, замирая от изумления — погружался… "Солнечный гений, сковывющий своим светом хаос", писал Ильин о Пушкине и сам становился для меня таким, насквозь пронизывающим светом, что сковывал мой собственный хаос и, разгоняя, порожденных "сном разума", чудовищ, оказывался моим собственным "путем к очевидности".

"Он обладал гениальным искусством прозревать сущность вещей — без аналитических подробностей, без диалектического педантизма и теоритических выкладок: он лишь бросал взгляд и точно, быстро схватывал самое главное — божественную сущность всего" – писал Ильин о Пушкине и его собственная мысль, точная, как математическая формула, краткая и четкая, как афоризм, становилась для меня противоядием от всякой тенденциозности: рядом с ее поэтическим огнем делались жалкими как идеологические схемы, так и безответственные восторги.

Это «мышление — в пении; а пение — из созерцания, из созерцания движимой страстью и борющейся за Божественное души», которым Ильин определял Пушкина, было, несомненно, его собственным мышлением, пением и созерцанием. «…И чем дальше погружаешься в постижение смысла вещей, тем сильнее убеждение, что находишся в сокровеннейшей и благороднейшей лаборатории идей — там, где великие всех времён и народов задумывали свои лучшие творения, стоя перед Ликом Господним" писал Ильин о поэзии Пушкина, и становилось понятным, откуда в нем самом эта огненная сила и убедительность каждого слова. "Его (Пушкина) исторической задачей было только одно — воплотить в зримый образ русскую душу во всей её страстности, во всей её широте и сердечной глубине, облечь её в прекрасную творческую форму…" и становилась понятной его собственная историческая задача — вслед за Пушкиным облечь в «прекрасную творческую форму» саму русскую мысль. Недаром, Михаил Васильевич Нестеров, запечатлел его на своей картине «Мыслитель» как живой её образ. И другой замечательный русский художник Юрий Селиверстов готовился создать портрет Ильина к своей «Русской думе», и только преждевременная смерть художника помешала осуществлению этого замысла.

Символично, что одной из первых публикаций Ивана Ильина стала его разгромная рецензия на книгу Ленина (вышедшую, кстати под псевдонимом Вл. Ильин) «Материализм и эмпириокритицизм». Судьба еще раз сводила их. Существует легенда, распространившаяся по Москве в 1922 году, будто бы Ленин в беседе с Луначарским спросил его: «Кто это такой Ильин? Читаю его замечательную книгу о Гегеле, кто этот Ильин? Где он?». Луначарский ответил: «Ильин – профессор Московского университета. Сейчас он арестован и сидит в тюрьме». Ленин приказал «Немедленно освободить». Впрочем, «легенда примечательная, но сомнительная в деталях и больше похожая на легенду о «доброте» дедушки Ленина, чем об Ильине…. – пишет его биограф – Конечно, прочесть книгу Ивана Ильина о Гегеле было, видимо, не просто человеку, даже конспектировавшему когда-то «Науку логики». Тем не менее, Ильин, этот горячий апологет Белого движения, неистовый борец с большевизмом, никогда и не перед кем не скрывавший своих убеждений (примечательны в этом смысле стенограммы его допросов в ЧК), действительно был освобожден и выслан на знаменитом «философском пароходе» в Германию в 1922 году вместе с другими философами, учеными, литераторами. И, конечно, тут же включился, в борьбу.

2.

Огромно как литературное наследие Ильина (насчитывающее более сорока книг и брошюр, несколько сот статей, десятки лекций) так и охват тем: философия, право, история, культура, искусство, нравственность, психология, религия, литературная критика, художественная миниатюра. Он писал о писателях и музыкантах, архитектуре и государственном строительстве, смысле войны и истории, религиозном опыте и поэтическом вдохновении и, при всем этом разнообразии, всё написанное им не только лишено и тени эклектики, но, наоборот, подобно единому выдоху многотрубного органа.

Но, всё же, лучше его слова были сказаны о Пушкине, которого Ильин безмерно почитал как гениального носителя, законодателя, просветителя русского духа и как пророка. Говоря о природной страстности русской души, Ильин писал: «Здесь мы касаемся одной из великих тайн Пушкина и его пророческого духа. Именно: страсть, озаренная до глубины разумом, есть новая страсть — сила духовной очевидности. Разум, насыщенный страстью из глубины, есть новый разум — буря глубокомыслия. Страсть, облеченная в художественный вкус, есть сила поэтического вдохновения. Страсть, изливающаяся в совестное благородство, есть сразу: совесть, ответственная свобода духа и беззаветное мужество души. Страсть, сочетающаяся с религиозной чуткостью, есть дар прозрения и пророчества. И голос этого пророческого зова, обращенного к России, не забудется, пока русский народ будет существовать на земле: — Страсть есть сила, Богом даруемая; не в ней грех, а в злоупотреблении ею. Ищи ее одухотворения, русский человек, и ты создашь великое. И на твой безудерж есть совершенная мера благородства, вкуса, разума и веры...» И, как на совершенную меру, указывал на Пушкина: «Русское мироздание (макрокосм) должно было найти в нём свой индивидуальный мир, в котором все классически-сконцентрированные противоречия, трудности, страдания получили бы свою чистую, как образец, форму и разрешение. Из духовных бурь и натиска должен был родиться прекрасный гимн, из хаоса — художественно выстроенный космос: в нём русский по национальности мог и должен был понять, что он несёт в себе, на что способен, чего бессознательно ищет, к чему призван, какие высоты его поджидают, какие художественные созерцания и какую мудрость сердца он должен приоткрыть».

И сам же открывал эту мудрость сердца в своей вдохновенной песне о России и свободе: «Свобода — вот воздух России, которым она дышит и о котором русский человек всюду тоскует, если он лишен его. Я разумею не тягу к анархии, не соблазн саморазнуздания, и не политическую свободу. Нет, это есть та свобода, которая уже присуща русскому человеку, изначально данная ему Богом, природою, славянством и верою, — свобода, которую надо не завоевывать, а достойно и творчески нести, духовно наполнять, осуществлять, освящать, оформлять... Я разумею свободу как способ быть и действовать; как уклад души и инстинкта; как живой стиль чувства и его проявления, — естественного, непосредственного, откровенного в личном и искреннего в великом. Я разумею свободу как ритм дыхания, речи, песни и походки, как размах души и полет духа; как живой способ подходить ко всему и вступать со всеми вещами и людьми — в отношение и общение… Русский человек чует ее в себе и в другом; а в ком он ее не чует, тем он тяготится. А западные народы доселе не постигают ее в нас; и доселе, когда замечают ее, дают ей неподходящие или даже пренебрежительные названия; и осуждают ее и нас за нее, — пока не побывают у нас в здоровой России, а побывав, вкусив ее, насладившись ею, часто полюбляют на всю жизнь эту русскую свободу, — и нас за нее... И вот, эта русская душевная свобода выражается, прежде всего, в особом просторе души, в ее объемности и всеоткрытости. Это есть способность вместить в себя все пространства земли и неба, все диапазоны звуков, все горизонты предметов, все проблемы духа — объять мир от края и до края. …Эта всеоткрытость души делает ее восприимчивою и созерцательною, в высшей степени склонною к тому, что Аристотель называл "удивлением", т. е. познавательным дивованием на чудеса Божьего мира…» («О России. Три речи»)

«Вот почему эта свобода является свободой дерзновения» – утверждал Ильин. А то завещание, которое по слову Ильина дает русскому народу Пушкин «гори, играй, импровизируй, но всегда учись сосредоточенному труду и требуй от себя совершенной формы» или «добротою и щедростью стоит Россия; властною мерою спасается она от всех своих соблазнов» есть, в той же самой мере, и завещание самого философа.

3.

Иван Александрович Ильин родился в Москве, 28 марта (по ст. ст.) 1883 года, в дворянской семье. Отец его был коренной москвич, а в матери (урожденной Швейкерт) текла немецкая кровь. Гимназию Ильин окончил с золотой медалью и сдвумя только четверками, как ни странно, по логике и русскому языку. На выпускных экзаменах (которых было восемь), он получил все пятерки и только одну тройку по русскому. И это тот самый Ильин, безукоризненный логик и «исключительный стилист, которого архимандрит Константин (Зайцев) (бывший до принятия монашества помощником Струве по редакции «Возрождения»), сравнивал с «митрополитом Филаретом Московским, этим величайшим, рядом с Пушкиным, мастером языка»» пишет его биограф. Парадоксальность Ильина, как видим, проявилась с первых же шагов в его жизни.

Его увлечение анархизмом пришлось на годы обучения на юридическом факультете Московского универститета

С 1906 года, когда Ильин, закончив университет с дипломом первой степени, остался в нем для приготовления к профессорскому званию, до трагического для России 1917 года, он успел проделать путь от настроений крайне левых к крайне правым и встретил революцию ярым и непримиримым врагом большевизма. Речи об эмиграции в то время еще не было: «Уходят ли от постели больной матери? Да еще с чувством виновности в ее болезни?» с горечью спрашивал он.

И вспоминается еще одно слово, сказанное им о Пушкине: «…надо было, что бы Пушкин, будучи современником своего поколения, заключал в себе все опасности, все выкрутасы своей эпохи — все обольщения и слабости русской интеллигенции, чтобы их преодолеть и указать путь к этому преодолению». Так и он сам, мучительно преодолев все соблазны времени, «все выкрутасы своей эпохи», «все обольщения и слабости интеллигенции», пришел к такой духовной очевидности, которая позволила и ему самому стать истинным и признанным пророком народного духа. «…Таковым он и был, — отмечает биограф — но не в смысле гадателя или предсказателя, а в том смысле, что он разработал задачи России раньше, чем они реально встали перед русским народом, многое из предсказанного им уже свершилось, и многому еще предстоит свершиться».

4.

Быть может, самое трудное, переломное для себя время, Ильин пережил в 1921 году, еще находясь в Москве, когда умер его отец. В письме к своей тетке Л.И.Гуревич, он писал: «Я ощутил в его уходе не смерть, а «ныне отпущаеши» – молитву, которую я тихо читал над ним во время его последних, глубоких и беспомощных вздохов. Это была не смерть, это было освобождение созревшего духа – «безболезненное, непостыдное, мирное»; духа – переболевшего и победившего всю свою сильную и не покорную земную страстность…. Вечером поздно, в день его кончины… меня посетила минута малодушия: я думал с завистью о нем, ушедшем; жизнь стала так бесконечно страшнее и противоестественнее смерти, что смерть иногда кажется освобождающим покоем. Я никогда не думаю о самоубийстве и считаю его постыдным бегством; но в минуту малодушия душа иногда просит: «отзови! освободи!». И вот мне попалось стихотворение Хомякова «Труженник», которое я прочел впервые и которое потрясло меня ответом». И далее в письме Ильин приводит это стихотворение Хомякова, которое мы помещаем в самых важных его фрагментах, как красноречивейшее отражение его собственного духовного пути:

По жестким глыбам сорной нивы

С утра, до истощенья сил,

Довольно, пахарь терпеливый,

Я плуг тяжелый свой водил.

Довольно, дикою враждою

И злым безумьем окружен

Боролся крепкой я борьбою…

Я утомлен, я утомлен..

Пора на отдых…

И далее, в ответ на собственные жалобы, Пахарь говорит себе:

Безумец, нет тебе покоя,

Нет отдыха: вперед, вперед!

Взгляни на ниву, пашни много,

А дня не много впереди.

Вставай же, раб ленивый Бога!

Господь велит: иди, иди!

И снова, смирившийся пред очевидностью, Пахарь отвечает себе:

Иду свершать в труде и поте

Удел, назначенный Тобой,

И не сомкну очей в дремоте,

И не ослабну пред борьбой.

Не брошу плуга, раб ленивый,

Не отойду я от него,

Покуда не прорежу нивы,

Господь, для сева Твоего.

На сороковой день после похорон отца Ильин читал доклад в Психологическом обществе о религиозном смысле искренности: «Кризис наш – не только наш; это мировой кризис религиозности. Живое, жизнестроительное отношение к божественному заглохло, замерло в народах. Это кризис не христианства (не учения Христа, а того, что из него сделали два тысячелетия). Я пытаюсь восстановить глубокую, цельную, кристаллическую и в то же время страстную природу религии; показываю, что религия – не обряд, не догма, не конфессия, а цельно-искренняя и духовно-страстная преданность (любовь на смерть) тем божественным лучам, которыми пронизан мир и пребывание в которых только и может открыть человеку подлинное бытие Божие. Это не реформа «понятий» религий, а первый камень новой религиозной реформации; не той реформации, которая позволяет самим «читать Библию», но той, но той, которая зовет к дерзающему и радостному Бого-увидению. Наши дни ставят